Каждый день сначала : письма - [43]

Иногда включаю слепого итальянца Бочелли с его ликующим пением, и мы опять едем и едем с тобой Бурятией среди жарков и ирисов, и Байкал сверкает под зноем, и степь, и горы, и высокое небо.

В. Курбатов — В. Распутину

19 августа 2006 г.

Псков

То, на что мы уговаривали тебя с Геной по дороге в Аталанку, можно забыть. Идея была собрать пяток писателей разного круга и провести несколько вечеров подряд (каждому писателю по вечеру) на малой сцене театра, где писатель бы и сам поговорил, и актеры из него чего-то сыграли. И посвятить юбилею Вампилова и назвать «Этим летом в Иркутске…» с «эпиграфом» для всех встреч из слов Валентины из «Прошлым летом в Чулимске» («— Зачем чинишь забор, если все равно изломают? — Чтобы был целый»), чтобы и все вечера были с памятью об этом — «чтобы был целым».

Да только уже ясно, что нам этой «целости» не видать. Это ты по «Сиянию» видишь, я — по яснополянским встречам. И если уж иногда и мерещится какая-то цельность, то на фоне общего разбегания и малейшему случайному промельку обрадуешься. И если все-таки затеваешь что-то, то только из духа сопротивления, чтобы не даться живым, не дать извести тебя без сопротивления. «Они» только и ждут нашего отчаяния и когда мы опустим руки. А внутри уж давно угли…

А в Москву, я почему-то думаю, вам бы со Светой в этом году (в эту зиму) и не ехать, зарубцеваться немного, окрепнуть, а то там опять всё закричит. Хотя никто со стороны ничего не может и не знает, что лучше. Что молитвы «не помогают» и что ничего, кроме «Отче наш» и Символа веры, не знаешь, так разве в готовых текстах дело? «Помощь» рождается в диалоге с иконой, службой, самим дыханием церкви. Иконы-то ведь не красками берут, не тем, как писаны, а сколько слёз в себя приняли, сколько горя знают, и тем и лечат — общностью горя и выросшей из беды любовью.

Конечно, тебе в храме-то не очень спокойно — глаза кругом. Тут бы хорошо незаметный уголок, чтобы никто не толкал и не пялился. Во всяком храме такой уголок найдется. Батюшка может всегда и в алтарь позвать, где никаких глаз и где таинство службы стократ сильнее. Хорошо бы, храм малый деревенский, как в Листвянке, где зимами- то и нет никого (хотя теперь кто знает? Может, уж и там мерседесы подъезжают и «жертвователи» кладут отнятую у старух копеечку). Нынче особенно-то в церкви не выплачешься. Раньше община была, семья (отчего и батюшка), все свои, а теперь больше любопытствующих. А все-таки молитва сильна и укрепляюща только в церкви, на миру. Дома ею не загородишься. И непременно надо в Монголию. И вообще поездить, по сторонам поглядеть. И лучше в чужих местах, где никто не знает. В дороге Бог ближе — быт его не загораживает…

В. Курбатов — В. Распутину

27 сентября 2006 г.

Псков

Опять я сбежал из Пскова в Михайловское, в тишину, в утренние туманы, долгие росы, ночные звезды. Ставлю кровать в гостевом доме под окно, вырезанное в крыше, и сто раз за ночь просыпаюсь под движение неба, словно оно старается, пока сплю, сменить экспозицию. Как же! Музей вокруг! Чего же небу-то отставать? Это моя внутренняя и внешняя Монголия. Хожу не нахожусь по пустынной усадьбе и все хочу напроситься в штат обходчиком, глядеть: роняет ли лес багряный свой убор? сребрит ли мороз увянувшее поле? Чтобы все совершалось в должный час. Подошел к кассе, расписался — и опять глядеть: хорошо ли метели лесные тропы замели? и нет ли где трещины, щели? и нет ли где голой земли? Всегда мне мучительно больно расставаться с Михайловским, и уезжаешь всегда с головой, повернутой назад, — доглядеть, додышать. Как, впрочем, и на своих шести сотках: уходишь, оглянешься — и хоть обратно беги. Как в Овсянке, как в Листвянке, на внутреннем море… Будто жизнь уносит это навсегда и завтра ты уже не найдешь всего этого или не будет самого завтра.

И не хочется ехать в Москву, на вручение премии «Ясная Поляна», где опять надо будет врать, потому что опять в списке случайные кандидатуры. Не сумел я отстоять Ивана Евсеенко, не отстоял Александра Кузнецова из Тулы («ну уж хватит, вы его в третий раз предлагаете», а я бы предложил и в четвертый на фоне тех, кого выбрали). Вот и бежишь в свою внутреннюю «Монголию». А душа-то с тобой, с Геной — в степях, в успокаивающих пространствах, где хорошо говорится о небесах и травах, а еще лучше молчится о них. Хорошо, что ты окажешься там после «Сияния России». Не очень у нас получаются эти праздники — ни в Михайловском, ни в Ясной, ни в Иркутске. Потому что мы сами перестали носить в себе этот праздник, а приезжаем на готовое, как-то постепенно позабыли, что праздник-то — это мы сами, что люди приходят на нас, которые и есть сияние России, утешение и надежда. А мы такой тьмы нанесем, что потом никакими концертами ее не разгонишь.

Понятно, что, когда темнеет мир, от литератора напрасно ждать света. Потому что он и сам из этой тьмы. А все-таки он и во тьме должен видеть лучше других и расставлять хоть малые свечи, чтобы человек не чувствовал себя брошенным. Нас никто от церковного смирения не освобождал, раз уж прописались по Слову, которое было вначале.

Прости эту неуместную в письме патетику. Что поделаешь, если мы уж по самой профессии своей наполовину на улице живем. И дома, и посреди чуда Михайловского, а душа все равно и в тебе, и где-то еще. Не получится у русского человека спрятаться в своем саду, на милых шести сотках. А как станет получаться, то это уже будем не мы и нас можно будет брать голыми руками. Мы и в Монголии, и в Михайловском все равно себя собираем, если не для Слова, то для молчания, которое будет только другой формой Слова, но Слова, пока Бог с нами и в нас.