Каждый день сначала : письма - [40]
Зато всю неделю простояла дивная, как до всех этих революций, «перестроек» и природных катаклизмов, погода: тепло, солнечно, ласково. На Байкале еще теплей и благодатней. Купались почти все, кроме самых последних инвалидов — меня и Бородина. Даже испанцы купались (была одна супружеская писательская пара из Испании), даже женщины, даже Костя Житов[130]. И ни разу нигде и никто не напился. Всё как-то весело-грустно, прощально. Но кажется, теперь уже окончательно прощально, по крайней мере для меня. Хватит.
Как ты в должности почетного гражданина? Не жмет в плечах? Бесплатные похороны — это хорошо, но ведь для этого надо успеть приехать к месту почетного гражданства. А у нас даже и денежки давали, в последние месяцы даже с прибавлением. Чуть ли не по пять тыщ. Я успел дважды получить, пока заподозрил неладное. Все объяснилось проще некуда: выборы! Накануне выборов мэр собрал всех почетных и велел им быть его доверенными лицами. Пришлось мне писать заявление, чтобы с довольствия сняли. Больше никто не посмел. Мэр прошел, и Иркутску еще на пять лет уготована участь одного из самых захолустных и запущенных городов. Но как теперь будет с моими похоронами, не знаю. Придется, наверное, терпеть.
Лета почти и не помню, кроме поездки в Аталанку. А уже и Покров миновал. Третий день после Покрова льет и сыпет, то дождь, то снег.
Видел вернувшегося из Красноярска Гену Сапронова, издатель наш в неизменно добром и деятельном настроении. Говорит, что уже в декабре будет в Москве презентация твоей переписки с Борщаговским. Это хорошо. Гена работает как часы. Тебя напрасно беспокоит, что скажут и куда тебя определят после этой публикации. Давно уже определили и сказали, кто на что горазд. Но посмотри на патриота Проханова: друзья-враги у него постоянно тасуются в зависимости от того, кто дает деньги на газету. Посмотри на Володю Бондаренко: Сорокина он не называет иначе, как по-дружески Володя, т. е. человек, укладывающийся в его эстетическую и нравственную душу. А ты что или кого предал? Ты стоял на своем, и от твоих бесед с умным, пусть и несколько чужеродным человеком только истины прибавилось в воздухе, и истина эта, как и полагается, имеет корни и крону. Два умных человека, два сторожа и одновременно садовника, надзирающие за садом с разнообразными посадками, ведут горячую беседу о плодородии и болезнях этого сада с таким знанием и с такой заинтересованностью, что едва ли кого это оставит равнодушным, несмотря на прошедшие времена. Если бы нашлось еще двадцать таких собеседников, а еще лучше — сто, делающих все, чтобы понять друг друга, — глядишь, и дурости с обеих сторон было бы в сто раз меньше.
После очередной операции прошлой осенью год я прожил почти видящим, хоть и не ясно, а теперь поправленный мой глаз опять начинает тускнеть. И кажется, по моей вине: прочерком мелким, слишком мелким портил бумагу. Ничего не написал, а глаз надсадил.
Вот и ищи врагов!
В. Курбатов — В. Распутину
28 октября 2005 г.
Псков
Боюсь, уж не застану в Иркутске-то. Ну да, значит, напишу в Москву. Я догадывался, что театральный фестиваль не переменится (когда всё вокруг болеет, как построить «театральный социализм в одной, отдельно взятой стране?»), но Гена меня успокаивал, что «всё вроде ничего», что получше, чем в тот раз, когда я приезжал. Ну а что напечатали «меморандум» без изменения, так, может, и к лучшему. Они ведь таким образом как-то назвали, чего бы хотели. И глядишь, кто-то вслушается (пусть не сразу. Хотя опять же это наш бедный стариковский романтизм, а ветер-то и не собирается дуть в нашу сторону, хотя все уже и от всего устали и хотели бы чего-нибудь покрепче и поопределеннее).
А я тут в Ясную Поляну снова съездил — открывал выставку Юрия Ивановича. Она вышла так хороша, светла, так мы ее удачно развесили в прекрасном тульском зале, что Катя осталась очень довольна. И Владимир Ильич — тоже. Осень была прекрасна какой-то «третьей» красотой — не той, что у нас на Урале, и не нашей пушкинской- михайловской, а именно толстовской — спокойной, сильной, далекой, даже хочется сказать — умной.
А там поглядел у Владимира Ильича подаренные ему книги господ Вик. Ерофеева и Вл. Сорокина: «Русскую красавицу» одного и «Норму» другого. У одного смог прочесть две страницы, написанных без всяких точек, как мать насилует сына, где все «предметы» названы своими именами, у второго — побольше. Всё доискивался объяснения, что же так пленяет в нем японцев или несчастную Сорбонну. И не доискался, потому что не мог преодолеть тошноты. Бедный мир! Бедная литература. Все-то она, терпеливица, сносит. При этом Толстой говорил, что Сорокин приезжал со своими милыми дочерьми и произвел впечатление хорошего семьянина. Это значит, у них только «работа» такая неприятная, а сами они прекрасные люди.
Как-то не хочется после этого ни читать, ни писать — все слова кажутся изгаженными. Бросил всё — и в поля! К спасительнице осени: на Калинов луг, в Чепыж — любимые толстовские места. И на могилу заглянул. И понял, что не надо так суетиться господам писателям, чтобы церковь поставила крест (ишь какие все православные!), будто с себя хотят какую-то вину снять. Нет уж, пусть Лев Николаевич как хотел — так и будет. Это он с нас все время спрашивает: искренни ли мы? Да и с матери-церкви тоже: как могло случиться, что ее самый искренний сын вдруг отошел от нее? Что с ней такое успело сделаться, что он сделал это без страдания? Нет ли в этом «бескорыстии» и ее вины?
