Каждый день сначала : письма - [38]

Савву в этот свой московский период не видел, он пока к себе не подпустил, но мне, гулявшему по больницам, и не до того было.

В. Курбатов — В. Распутину

25 июля 2005 г.

Псков

Совсем ты, брат, в частные собственники, а может, даже в кулаки ушел. Куда будешь урожай девать? Дал бы земле отдохнуть, письмишко бы написал — чё делаешь? Михал Ефимыч Николаев[127] все передает мне через Савву укоры, что мы не проводим «Байкальскую осень». Он почему-то решил, что мы договорились об этом. Очевидно, он и меня принимает за заместителя председателя Совета Федерации. Тогда как я только говорил, что хорошо бы соединить вместе Вампиловские дни, «Сияние» и пленум Союза писателей, — вот это и была бы настоящая «Байкальская осень».

Я только думаю, что он ведь, верно, и денег даст. Так что я с Саввой еще перемигнусь — он у нас тут на курорте отдыхает, и, может быть, вы втроем свяжетесь и определите, как бы и вправду провести что-нибудь в этом роде. Обычно уговаривать приходится, а тут сами предлагают — грех не воспользоваться.

Сам же прячусь на шести сотках. Яблок вырастил столько, что могу в Марокко поставлять, как они — апельсины. Да фундамент бетонировал, да крыльцо менял — все один, чужих рук не люблю. На писания оставались вечер да ночь. Благо для моего писания вдохновения не требуется: сиди да строчи.

Зовут семо и овамо, но я уж решил так лето на дачке и просидеть. А уж в сентябре — к Толстому. Лихоносов[128] обещает приехать. А оттуда — Бог даст, на Урал. Чусовой известил, что сделал меня почетным гражданином, и зовет показаться. И стыдно — сил нет. Ну, Виктор Петрович — понятно! Имя! Да и солдат! И поработал на город — хоть не шибко в больших чинах. А я-то чего? Я и не писал про бедный этот город почти ничего, не славил его. И отказываться как-то странно. Сижу вот маюсь.

Читаю море разной литературы, поскольку по слабоволии не умел отказаться от жюри астафьевской, горьковской и толстовской премий. И Господи, как это всё бедно. Всё умом да иронией. И всё про себя, про литераторов, про труды свои и товарищей. Видно, жизнь совсем перестала «поставлять материал» для господ сочинителей. И вместо жизни висит одно зеркало. И на горьковскую вот даже двух «русских Прустов» представили — М. Попова и М. Литова. Так независимо друг от друга два рекомендателя и пишут: русские-де Прусты. А русских Джойсов что-то не шлют. Очевидно, те представлены к другой премии. Скучно жить на белом свете, господа. Слова, слова, слова…

В. Распутин — В. Курбатову

8 августа 2005 г.

Иркутск

Я бы и дальше молчал, потому что по лености своей давно обрек себя на молчание, да дали мне прочитать твою переписку с Борщаговским. И она заставила меня нарушить обет молчания (но не косноязычия). Знал я тебя, казалось, хорошо, но оказалось, что глубин твоих не знал и в десятой доли, и удивительно, что обнаружились они мною опять в жанре вроде бы второстепенном. Но не для тебя, ибо ты и здесь отнесся к этому жанру очень серьезно и точил свой ум с удовольствием, воспользовавшись тем, что собеседник тебе попался серьезный.

Много раз я убеждался, что ничего случайного в жизни и встречах людей друг с другом не бывает и что ведомы мы зрячей судьбой. Нарочно ища такого собеседника с другого, в сущности, берега, меж которыми переправа то есть, то нет, — ни за что не найдешь. А тут он был сознательно показан и подведен, вас заставили расположиться друг к другу, сдружиться с единственной целью — чтобы сказать то, что было сказано. И мне показалось, что Ал-р Михайлович даже откровеннее и напористей, чем ты, потому что он чувствует себя хозяином и ни одну пядь занятой территории сдавать не собирается. Он и в глубокой старости не потерял уверенности в себе и своих сородичах и наступает даже там, где нет никакого сопротивления и где опасность выдумывается его либеральной стороной, чтобы воспользоваться ситуацией и снова и снова продвинуться вперед.

Он умен, очень умен, как-то плотно и монолитно умен, не теряя с годами прочности ума. Широк и в советское время справедлив (старается быть справедливым) и к своим, и к нашим. Не признает этого разделения на «своих» и «не своих», но только до определенного времени, до определенного начала событий, а потом пишет «Обвиняется кровь», хотя эти обвинения были или дурными (в «перестройку»), или справедливыми (в послереволюционные годы) у Солженицына, которого не обвинишь в антисемитизме, что показано хорошо. Я у Борщаговского, кажется, ничего не читал, но после вашей переписки захотелось прочитать и «Обвиняется кровь», и книгу о Бабушкине: неужели он и его оправдывает? Вообще признание нас — Абрамова, Астафьева, меня — вызвано у Борщаговского, во-первых, художественностью наших книг (и этого у него не отнимешь), а во-вторых, их способностью влиять на общество так, что вольно или невольно помогало расшатывать механизм власти. Я говорю о наших книгах 70-х, до середины 80-х годов. Хотя ты и не признаешь художественности у Абрамова, но тут я согласен с Борщаговским. Он, может быть, и сам не осознавал разрушительного действия наших книг, да нет, осознавал, конечно, но было это у него по справедливости на втором месте. Но затем, когда пошли «Дети Арбата», книги Эйдельмана и др. своих по крови, книги, которые он поднимает на последнюю высоту литературы, вкус почему-то решительно изменяет ему и справедливости как не бывало.