Каждый день сначала : письма - [36]
А следующие в «Подорожнике», вероятно, будут Володя Толстой, Бурляев… А где быть нашему неугомонному Савве?
Я хорошо сделал, что съездил к Марье Семеновне и в Овсянку. М. С. оказалась настолько бодра, что не отпускала нас от стола до 3–4 ночи, притом нам оставалось только слушать. Сильный она человек своей внутренней силой, практичный, память в сто раз лучше, чем у меня. Все предусмотрено, все устроено по своим местам. При мне Полинка принималась в артистки, и М. С., прекрасно понимая, что артистка она «еще та», не сопротивлялась продвижению, даже съездила на экзамен: Астафьевы, пока они живы, не должны терпеть поражений. Витьку я не видел, но и там, как я понял, устроено: у Витьки крепкая жена.
В Овсянке, в новой Овсянке, чувствовал я себя как-то неловко. Принимаю дом В. П., принимаю даже зеленовскую «скамью» — тем более что она сейчас в зелени, но никак не могу принять «бабушкину избу» с восковыми фигурами.
Это чрезмерность по образцу «самое-самое», нехай у нас будет так, как у других не будет. Вообще с музеями чрезмерность, не надо бы их сразу вываливать возом. Дело не в том, что к Виктору Петровичу в дальнейшем станут относиться спокойней, а в том, что этот «перебор» (начальный) его же имени и его же значительности может помешать, потому что дорога к нему от его книг будет перебиваться музейными экспозициями.
Библиотека в Овсянке хороша, но и там чувствуется настроение пушкинской старухи: всё есть — что бы еще запросить?
А на могиле я чуть не расплакался: вот тут все так, как и должно быть, здесь Господь не позволил самодеятельности.
Слетал после этого в Сростки. Памятник Клыкова[124], мне показалось, точен, и стоит он (сидит, как в последней сцене «Печек-лавочек»), обозревая родные дали и собирающийся народ, на месте, на Пикете. Нынче, в этот юбилейный год, поменьше было и шоу, потому что побольше серьезных людей на сцене и среди не менее десяти тысяч поклонников — поклонников все-таки Шукшина, а не Панкратова-Черного и ему подобных, хотя и Панкратов- Черный был. Если и дальше так — вернут Пикет Василию Макаровичу и, может быть, отставят шоу. Иной раз и губернаторского места не жалко, чтобы смехачи ушли со сцены.
Трижды ездил за ягодой. Год у нас нынче обильный на ягоду. За 150 км по широкой дороге пробирались за жимолостью — два дня полоскал дождь и не подпустил к ней. Потом поехал за 300 км в Качуг за голубицей, опять дождь, но в перерывах с ведро хорошее взял. Через два дня за 500 с лишним километров еду в Саяны за черникой. Этими плодами больше утешается даже душа моя, а не токмо живот.
У Шукшина были еще Ганичев, Личутин, Сегень[125]. Очень хороший провел день в Смоленском у Анат. Соболева[126]. И музей небольшой есть, и надгробный памятник, и встречи были в клубе, с полным залом, и почтение, какое-то очень теплое, чувствовалось к своему земляку. И всё искренне, непоказно, не допустив даже малейшей фальши.
Трудно великим остаться в чистоте, всяк норовит свинью подложить, и вот такого размера и души писатели, как Анат. Соболев, достойные в жизни и смерти, так легко и чисто отзываются в сердце. Тут тайна глубже. Тут превосходство таланта души над талантом ума.
В. Распутин — В. Курбатову
25—29 сентября 2004 г.
Обнимаю тебя и поздравляю; несмотря на все неудобства и испытания, которые приносит юбилей, есть в нем, когда схлынут застолья, и утешение, и благодать. Дело-то сделано: прожито! И прожито как надо! А ты тем более можешь вздохнуть свободно, что поработал накануне на славу, лучше и не бывает. Я бы на твоем месте полгода ни в записную, ни в прописную книжку не заглядывал, а знай любовался собой.
Гена Сапронов уверен, что привезет тебя на пре-зен-таци-ю. Приезжай.
В. Распутин — В. Курбатову
15 декабря 2004 г.
Москва
С Рождеством Христовым и Новым годом! Здоровья тебе и благодати! За труды твои можно не беспокоиться — ты всегда в трудах! Дороги твои тоже нет смысла умерять — ты попусту не ездишь.
А я опять попросился в больницу дней на десять, чтобы подтянули, почистили… Все расшаталось и забилось всякой гадостью. А после Рождества лететь в Пекин, по глупости согласился еще в сентябре, потом, спохватившись, стал отказываться. Что-то там перенесли с декабря на январь, соблазнили мою Светлану Ивановну, что и она тоже может поехать, — и не стало выхода. С ужасом думаю, что я там буду делать десять дней… О литературе говорить? И это уже не умею.
Уже месяц в Москве, но Савву не видел. Изредка звонит, жалуется на болезни. Видимо, донимает всерьез, потому что и голос не командирский, и никого не ругает.
Говорят, ты был в Москве, бегал по ней, замерзший, и негде было погреться. Вот так, брат. Это начало; что последует дальше, никто не представляет.
Звонил как-то наш незабвенный Михаил Ефимович (якутский), требовательно приглашал выступить перед съехавшимися в Москву школьниками. Мне не пришлось выкручиваться: накануне упал на родном Арбате и считал, что сломал ребро, но оказалось, только трещина. Но и трещина была хороша — ни встать, ни лечь. Теперь лучше, но тоже ничего хорошего.
Лето прошло впустую, впустую направилась и зима. Но теперь ничего другого и ждать не приходится.
