Каждый день сначала : письма - [20]

По последнему твоему письму, кроме того, что сказал по телефону, добавить почти нечего. Мы с тобой можем не соглашаться друг с другом, можем даже поругаться, хотя до сих пор этого, кажется, не было, но до разрыва дело, думаю, никогда не дойдет. К чему? Я знаю, что ты всегда искренен, слава Богу, была возможность в этом убедиться, и ничего плохого замыслить не можешь. Ругай ты меня — ну и ладно, это будет не со зла, остерегай — это не может быть оскорбительным. Почти вся моя позиция — жизнь по большей части инстинктами, чувствами, я знаю, этого недостаточно, и даже когда не соглашусь с тобой, то, что требуется, возьму. К тому же ты как критик, как человек художественного и одновременно аналитического ума в лучшем положении, чем я: ваше перо уверенней, не изнашивается долго, поскольку питается сразу с двух сторон, и если ты скажешь в свое время, что сердечный хлад у меня достал и до пера, — я и тут не обижусь. Выслушивать такие вещи будет неприятно, но они неизбежны. А если и не скажешь — почувствую в молчании.

Поэтому я не мог обидеться на тебя и за то, что ты отказался от книжки. Я бы сам от нее с радостью отказался и надеюсь, ты веришь, что я не лукавлю, но Иркутск заплатил за нее деньги, уже два года теребит меня за нее, и я оказался невольным заложником этой книги, которая ни мне не нужна, ни тем более кому-то еще. Н. С. Тендитник[57] сейчас дописывает ее, я просил Н. С. об этой работе скрепя сердце, ибо администрация, мне кажется, уже начинала подозревать меня, не присвоил ли я ее деньги вместе с издателем. Не приведи Господь доживать до юбилеев — унижение за унижением.

О предыдущем письме. Я, Валентин, до того письма не знал, что Астафьев будет в Ясной Поляне, и от поездки туда я отказался не из-за Астафьева. Очень не хотелось никуда ехать, особенно в многолюдное собрание нашего брата-писателя, очень не хотелось ничего говорить. Да и сказать было нечего, как, чувствую заранее, нечего будет сказать о Пушкине. Тот и другой для меня — это громадное целое, могучее и духовное, и отколупывать от них крошки, тщиться эти крошки объяснить, обнаруживать и насиловать свою бедность! — тяжело это. Очень хорошо хоронили Г. В. Свиридова[58] — в полном молчании, ни одной речи. А в колготне, в толпе ни Толстого, ни Пушкина не почувствовать. Сто лет назад после юбилея Пушкина Меньшиков[59] написал блестящую «неюбилейную» статью, которая называлась «Клевета обожания». В будущие годы будет то же.

Что касается поездки в Овсянку — тяжело мне там было бы. Там как раз было бы что сказать, но не нужно было бы говорить. Нам с В. П. лучше оставаться врозь. Прочел я его 15-й том и убедился в этом. Все между нами было бы неискренним и ненужным. В. П. дышит не извне, а изнутри себя.

Не писал я тебе долго по одной причине, по главной — по своему разгильдяйству. Ездил, кроме того, в деревню, ездил в Братск, сочинил рассказ и переписывал его раза четыре. Но уж коли сразу не вышло, не вышло и на четвертый. Дальше мучить не стал и поставил точку. Уже здесь, в Москве, кое-что поправил и хочу отдать Володе Толстому, чтобы хоть отчасти оправдаться перед ним.

Ганичев говорит, что для толстовской премии Володя деньги достал (или достает). Я ему, Володе, еще не звонил. И не знаю, продолжает ли выходить «Ясная Поляна». Жду, что, быть может, позвонит сам. Был на днях Белов Василий Иванович, сказал, что тоже что-то передает для «Ясной Поляны». Заодно сообщил, что с Мишей Петровым поссорился, поскольку тот в своем журнале не признает (или плохо признает) православие. В. И. после операции, довольно тяжелой, которую я перенес раньше, и на многих сердит. В том числе и на себя, считает, что это большой грех. Мы с Володей Крупиным его успокаивали, но он не успокаивается.

В. Курбатов — В. Распутину

11 ноября 1998 г.

Псков

Нет, видно, мне казенной возможности для приезда в Москву не дождаться. Володя Толстой позвонил, что у него опять осложнились дела и прокуратура вновь взялась за него с ревнивой решительностью, с какой она обычно берется за дела, не требующие риска и не касающиеся действительных преступлений. Я сидел в «ноябрьские» дни в Михайловском, и мне здесь подтвердили, что дело его действительно нехорошо, так что я уж про премию-то и напоминать не буду. Довольно доброго порыва и тех хороших дней, которые я провел тогда в Ясной. Надо сказать, что и «Завтра» напечатала тогда злую заметку о «пире во время чумы», хотя никого от «Завтра» в Ясной не было и заметка была написана до самого события. Это расстроило бывшего в этот час в отпуске В. Бондаренко[60], но что уж теперь. Не надо нам никому никаких ножек подставлять — сами себя в яму столкнем. Подлинно нынче уж всяк за себя — один Бог за всех, вполне как у наших добрых оппонентов.

Из домашних впечатлений самое тяжелое было, когда я столкнулся с тем, что ни за что не с кого спросить. Мой сын с женой преподает в деревенской школе, и я езжу навестить их. Школа в молодом совхозе, который построили в 1989 году: новые коровники, новый детский сад, новый Дом культуры. И дня во всем этом не прожив, бросили и пустили на расхищение. И добро бы растащили, нет, просто разбили что могли, вырвали, искалечили и тут же бросили. Я к губернатору (хоть остатки спасти — ведь новое всё). А он мне: «Я не имею права вмешиваться в жизнь районных властей. Это их компетенция». А те свалили на волость, над которой они точно не власть, а волость — на то общество закрытого типа, которое сменило совхоз, а общество только плюнуло: у нас свои заботы, нам чужого не надо. Хочешь — плачь, хочешь — бери пулемет и выходи на охрану. И так по всей области. И спросить, оказывается, не с кого. «Нет виноватых».