Kазенный и культовый портрет в русской культуре и быту XX века - [2]

, но могли быть и портреты «великих людей»: Наполеона, Талейрана, Шатобриана, Шиллера, Гёте, Шеллинга, Байрона, Гегеля, а из русских чаще всего героев войны 1812 года — Кутузова, Багратиона[4]. Четверостишие Жуковского К портрету Гёте (1819) являет собою воздаяние чести великому мыслителю и художнику посредством обращения к его портрету, который, без всякого сомнения, выступает в роли культового. Есть и другие документальные свидетельства культа «посредством портретов». Так, например, Вера Аксакова сообщает в письме к братьям Григорию и Ивану, что известная поэтесса Каролина Павлова «по всему городу искала портрет Гоголя, чтоб повесить на елку для Константина [К. С. Аксакова — В. Щ.] вместе с портретом Гегеля» (Аксакова 1952: 577. Подчеркнуто В. Аксаковой — В. Щ.). Распространение культового портрета связано, таким образом, именно с эпохой романтизма.

Во второй половине XIX века благодаря распространению сравнительно дешевой фотографии и других общедоступных печатных техник производство как казенных, так и культовых портретов получило широкое распространение. Портрет главы государства, а впоследствии и другой высокопоставленной особы (министра, обер-прокурора Святейшего Синода) становится очевидным знаком официальной репрезентативности помещения. Уже во времена Пушкина и Гоголя невозможно себе вообразить, допустим, помещение губернского суда с иконой архангела Михаила (метафора справедливо карающей силы) или Богоматери (метафора милосердия) вместо портрета государя-императора. Эти казенные портреты вряд ли были объектами религиозного или псевдорелигиозного поклонения, но предметами особого почитания в эту предзакатную пору монархического легитимизма стать вполне могли. Все более широкое распространение получали и культовые портреты. Жан-Поль Марат и Джузеппе Гарибальди, Виктор Гюго и Бальзак, Пушкин и Гоголь, Чернышевский и Писарев, Джон-Стюард Милль и Карл Бюхнер, Николай Пирогов и Лев Толстой[5] становились объектами особого почитания в интеллигентных семьях, а их портреты висели в гостиных и в рабочих кабинетах над письменными столами.

Серебряный век поклонялся и позавчерашним романтическим, и вчерашним позитивистским, и новоявленным кумирам. Из популярного журнала «Нива» можно было вырезать (или купить за копейки на ярмарке), с одной стороны, портрет царя, премьер-министра Столыпина или генерала Куропаткина, а с другой — Льва Толстого или Генрика Ибсена. Анастасия Цветаева передает в своих воспоминаниях любопытную деталь: сестра Марина одно время переживала период поклонения Наполеону Бонапарту и потому повесила его портрет над письменным столом (Цветаева 1971: 300–301). Наполеон, разумеется, выступал в роли романтического героя, культ которого частично возродился на рубеже веков. Известно, что в эти годы разного рода литературные, философские и артистические моды и культы были в большом ходу, а потому можно легко вообразить себе портрет Ницше, Гамсуна или Блока, висящий над письменным столом «юноши бледного со взором горящим»[6] или в изголовье какой-нибудь уездной барышни.

Ближе к двадцатому веку, а следовательно, к грядущей революции, количество казенных портретов неизменно увеличивалось: портреты царя, членов правительства, полководцев, можно было вырезать из иллюстрированного журнала и повесить у себя над кроватью, а можно было взять с собою, допустим, на патриотическую демонстрацию. В конторах фабрик принято стало помещать портреты владельцев и, в особенности, основателей «дела». С другой же стороны, казенные портреты все чаще подвергались осмеянию и профанации[7]. Писатель Лев Кассиль рассказывает в повести Кондуит об двух таких случаях. В первом из них шестилетнему мальчику Оське[8] очень понравилась патриотическая манифестация по случаю взятия Перемышля (1915), на которой несли портрет царя «впереди, как икону» (Кассиль 1959: 108). Вот что произошло после этого:

Оська был великий путаник, подражатель и фантаст <...>. Он видел вторую душу вещей. В те дни он, как теперь говорят, обыгрывал... отломанное сиденье с унитаза. Сначала он сунул в отверстие сиденья самоварную трубу, и получился пулемет «максим» со щитком. Потом сиденье, как хомут, было надето через голову деревянной лошади. Всё это еще было допустимо <...> Но на другой день после манифестации Оська организовал на дворе <...> совершенно кощунственное шествие. Клавдюшка (служанка в доме Кассилей — В. Щ.) несла на половой щетке чьи-то штаны со штрипками. Они изображали хоругвь. А Оська нес пресловутое сиденье. В дыре, как в раме, красовался вырезанный из «Нивы» портрет императора Николая Второго, самодержца всероссийского (Кассиль 1959: 110–111).

Правда, дитя не ведает, что творит. Оська подражает манифестации на полном серьезе, не понимая, что высмеивает помазанника Божьего. Зато виновники другого осквернения царского портрета — гимназисты — прекрасно всё понимают. Правда, речь идет уже о феврале 1917 года, когда до саратовской провинции доходит весть об отречении Николая II. На уроке Степка Гавря, по прозвищу Атлантида, поднимает руку:

— Чего тебе, Гавря? — спросил учитель.