Каторжный завод - [43]

— Попалась, сердешная!

Жабинов, бледный, сжав в ниточку тонкие губы, кладет на стол бесполезную ложку.

Одинокий пельмень, издевательски пршцурясь, смотрит на него со дна тарелки.

— Ну, Лука Семеныч, — говорит старик, — должон ты мне теперь золотую пуговицу пришить!

— Алмазной но жалко, Зиновий Яковлич! — отвечает Лазебников и, грохнув кулаком по столу, так что подпрыгивает посуда, кричит:

— Шампанского! Цыганочек!

5

На следующий день Ярыгин только с третьего захода прорвался к своему доверителю. С утра не пускали: «Почивает!»

Лазебников принял его в своем кабинете, увешанном вперемешку иконами и весьма фривольными картинами на мифологические сюжеты.

И сам хозяин, восседавший за столом в широченном халате, с головою, повязанной мокрым полотенцем, мрачный от жестокого похмелья, имел отдаленное сходство с рассерженным Зевсом.

— Ну, чего тебе? — спросил он весьма неприветливо.

— Отчетик утвердить и какие будут распоряжения.

— Эко тебя приспичило! —проворчал Лазебников. — Ну, читай!

Ярыгин развернул заготовленный список.

— Подпоручику Дубравину — пятьсот, столоначальнику генерал–губернаторской канцелярии — две тысячи…

— Столоначальнику две тысячи? — крякнул Лазебников, — Не густо ли? Он, поди, в год две сотни получает, а тут враз две тысячи!

— Не один ведь он в канцелярии, — пояснил Ярыгин и продолжал: — Зиновию Яковлевичу…

— Вычеркни! — приказал Лазебников. — С ним у меня свой счет, тебя не касаемый.

Ярыгин, не прекословя, вычеркнул.

— Повару — двадцать пять…

— А этому за что? — возмутился Лазебников.

— Защипывал счастливый пельмень и… вовремя с противня снял.

— Ловкачи! — покрутил головой Лазебников. — Нель–мель защипнуть — двадцать пять рублей! Да за таку цену я сам согласен с утра до вечера пельмени вертеть!

— Всего: две тысячи пятьсот двадцать пять рублей, — подытожил Ярыгин. — Да еще сколько будет вашей милости за дорожные прогоны в завод и обратно и за хлопоты.

— Прибрось: за прогоны и хлопоты — пятьдесят, и за выдумку — сотню.

— Премного благодарен! — поклонился Ярыгин, а сам подумал: «Сквалыга ты стал к старости, кабы не подпоручикова дурость, так не стоила бы овчинка выделки».

— Все? — грубо спросил Лазебников.

— Иногородние еще… — напомнил стряпчий.

— Ни копейки пе дам! — отрезал Лазебников. — Скажи им, чтобы по–хорошему. А то ить, амбары у них деревянные, а товары горючие… долго ли до греха… Так‑то вот! Понятно?..

— Понятно! — подтвердил Ярыгин и, чтобы подольститься к хозяину, сказал, подмигнув: — А ловко, видать, вы, Лука Семеныч, с пуговкой‑то управились!

— Ловко!.. — с деланым неудовольствием проворчал Лазебников. — Заставил меня на старости лет иллюзионы показывать… Грех один! Зажал ее в кулаке, а как в рот положить? Спасибо дураку Терешке, как хватил тарелкой об стену, все глаза отвели, я ее за щеку… Жую по пельмешку, а сам трясусь, как бы не сглотнуть ее, окаянную. Страху натерпелся!..

— Ну и выплюнуть бы сразу: вот, де, она!

— Ишь ты какой скорый! Мне Гордея Никитича падо было поманежить. Он каждый пельмень ровно ежа глотал! — и, опуская Ярыгина, распорядился: — Заготовь Тирсту доверенность на управление заводом.

Глава девятая КОПЕЙКА ОТ РУБЛЯ

1

Припоминая всю прожитую жизнь, Тирст готов был поклясться, что прошла она в бесцельной праздности. И только теперь по–настоящему обретена цель жизни. Понятная, досягаемая, близкая — протяни руку, вот–вот ухватишь. И в то же время подчиняющая себе и забирающая всего без остатка, как ревнивая жена.

Впервые стал он хозяином большого дела. Хозяином полновластным, избавленным от ежеминутной оглядки, имеющим право решать, никого не спросись.

Лазебнпков, выдавая ему доверенность на управление заводом, сказал:

— Хозяйствуй сам. Мешать не стану. И любопытствовать зря тоже. Интерес хозяйский блюди. Окромя жалованья и всего прочего, имеешь один процент с чистой прибыли. Чуешь? Капитал — мой, голова — твоя. А барыш, стало быть, наш общий. Все понял, Иван Христианыч?

— Все, Лука Семенович, — ответил Тирст.

— Ну, с богом! — сказал Лазебников и протянул широкую, как лопата, всю обросшую седым волосом руку.

Тирст все понял.

Копейка щербата не бывает. Деньги не пахнут. Каким способом он, Тирст, переплавит в звонкую монету сизобурую приангарскую руду — Лазебникову дела нет. «Любопытствовать зря не стану!..» Звенела бы монета да шуршали ассигнации. И чем больше будет звона и шуршания, тем больший кусок отломится и ему — Тирсту.

Все это Иван Христианович отлично понимал.

Но если до сих пор, хозяйствуя на заводе в отсутствие капитана Трескина, все свое хитроумие употреблял он к тому, чтобы утвердить убыточность завода, теперь надлежало любыми путями достигать обратного.

И если с первой задачей справился он успешно, то вторая была во много крат трудней.

Длительная остановка доменной печи обескровила завод, оставила без питания все его цехи и мастерские. Надобно было как можно быстрее ввести печь в действие. А проклятый Роман Часовитин проявил непредвиденную строптивость и, наложив на себя руки, оставил завод без доменного мастера.

Кроме Часовитина, только горный урядник Яков Могуткин смыслил в доменном деле, но и тот, волею судеб, отбыл с завода, по мнению многих, вдогон Роману Часовитину.