Каторжный завод - [20]

Зацепила чужая пуля. На какого‑то Якова слита была. Когда затаился в чаще, истекая кровью, слышал глухие, как сквозь сон, голоса. Два голоса. Один окликал Якова, другой — Яшку…

Потом словно провалился в черную яму… Очнулся уже в землянке… Женщина какая‑то, лица не разглядеть, по голосу не старая еще, рану обмыла, перевязала… Положила руку на лоб, рука мягкая, прохладная, сказала: «Лежи спокойно. Утром приду»…

И не пришла…

Кто только не приходил?.. Все приходили: мать приходила, садилась в головах,, плакала, волосы седые на себе рвала… и Анютка, невеста несватаная, в сарафане цветастом прошлась перед ним павой, подбоченясь, и закружилась, закружилась, косы расплескались по ветру… и Кузькин Еремей, коротенький, вертлявый, скособочась, приплясывая в углу, верещал тоненько: «А не дам пачпорта, не дам!»…

Все приходили. Только женщина с ласковыми прохладными руками не шла…

Вчера пришла. Напоила, умыла лицо студеной водой, покормила из рук.

Спросил:

— Как звать?

Сказала:

— Придет время, узнаешь.

— Где я?

— Лежи сюжойно, никто не найдет. Завтра прйду опосля полудня.

— А когда полдепь‑то?

— Сейчас полдень. Вот примечай: как солнышко в глава заглянет, время к полудню.

— Разгородить бы оконце?

Нельзя. Нарочно лапником прикрыла. Хоть и глухое место, да вдруг кто забредет?

— А дверь?

— Уйду, сушняком завалю дверь. Не бойся, никто не найдет. Лежи спокойно.

И не лежал бы, да встать сил нет… Лежи да думай. Времени не занимать. Всю жизнь как есть передумать можно…

2

…Иван широко распахивает дверь из сеней на улицу. Злой осенний ветер швыряет в лицо хлопья мокрого снега. Иван хочет с силой захлопнуть дверь, не успевает. Руки, Анюткины желанные руки, хватают сзади за плечи, обнимают за шею…

Вашошка, милый! Хоть ты на меня не гневайся… Не могу я без тятенькинова благословения. Ведь проклянет…

— В купчихи, стало быть!

Такая у Ивана на сердце ярость, что не мила и Анютка, мокрым от слез лицом прижавшаяся к груди. Оторвать ее от сердца и швырнуть в студеную слякоть. Но тонкие девичьи руки как в замок взялись, не оторвешь.

— Ванюшка, погоди, послушай! Может, последний раз вижу тебя. Не пойду я с ним под венец. А силой поведут — в омут брошусь!.. Ванюшка, хоть ты пожалей меня!

Прикрыл ее полой кафтана, погладил по мокрым волосам.

— Плетью обуха не перешибешь… Чай, слышала батины слова: «За голытьбу беспортошную дочь не отдам. Ставь дом, заводи хозяйство — тогда сватай!»

— Ванюшка, родимый… а ты постарайся… Ведь ты мастер, золотые руки. Наживешь… А я ждать буду… сколь надо, буду ждать, Ванюшка! А то одна дорога, в омут...

…И вот у Ивана новые друзья–товарищи. Прежде на, одну колоду не сел бы, с ними рядом, а теперь друзья…

Плешивый Михеич, за, пьянство выгнанный из писцов заводской конторы, и голова всему делу — минский мещанин Иуда Каган, по указу Правительствующего Сената лишенный всех нрав состояния, битый плетьми и сосланный в Тагильский завод «за выпуск в народное обращение фальшивых кредитных билетов».

Не на доброе дело сгодились Ивановы золотые руки. Стал он клейма высекать Иуде Кагану для чеканки фальшивых целковиков.

Клейма были хороши. Каган крепко помнил, а спина его и того крепче, сколь опасна всякая небрежность в их прибыльном, но рисковом ремесле. Михеич каждый месяц ездил в Екатеринбург, где остались у него от лучших времен дружки. И после каждой его поездки Катай делил чистую выручку: себе половину, подручным своим по четверти.

Иван уже присмотрел себе дом пятистенный, железом крытый, с конюшней, сараем и прочими дворовыми постройками. Ко крещенью располагал обзавестись своим домом, а на масленой сыграть свадьбу. Ну, и, понятно, закинуть все свои клейма в заводской пруд и послать Иуду ко всем чертям.

Но как веревочка нм вьется, а конец недалек…

…Били и Ивана плетьми. Били на слободской площади. Палач дело знает. У него на свою работу тоже золотые руки. Сечет с протягом. После каждого удара душа от тела отрывается…

Но хоть до костей срывает мясо тяжелая плеть, того тяжелее было подумать: каково теперь Анютке?.. И куда ей пожелать пути: в постылые купеческие хоромы или в темный омут?..

Михеича и Кагана замертво в лазарет уволокли. Иван сам со скамьи поднялся. Выстоял, когда каленым клеймом пятнали ему левое плечо. И на своих ногах с площади ушел…

— Силен варнак! — удивился палач.

— Этот царю–батюшке сполна в рудниках отработает, — сказал, словно похвалил, командовавший экзекуцией пристав.

Хотел Иван выплюнуть ему свое проклятье, но, собрав всю силу, сдержался. И так не осталось живого мяса, на спине…

…Почитай, полгода пылил Иван по Московскому тракту. Далеко царь–батюшка облюбовал место для рудника своего каторжного. Всего насмотрелся Иван по дороге: и степей, и лесов, и гор. Одних рек больших и малых, поди, сотню переплыл и перебрел. Знал, что велика Россия, но чтобы столь места на белом свете заняла, не имел понятия… Шел и думал: почто же на таких‑то просторах, а жить человеку тесно?.. Сколь ни думал, ответа не сыскал. Видно, не по его уму загадка…

Как за Обь перевалили, пошли леса. Леса без конца и края. Фланговым в ряду идешь, ветки по плечу гладят. Стоит зеленая стена, в соблазны вводит. Один шаг в сторону… и нет тебя… Одна беда: дал бог вольный свет, а черт кандалы сковал. Далеко не убежишь.