Каторжный завод - [17]

3

Утром, встав из‑за стола, Тирст сказал жене:

— К обеду будет Ефим Лаврентьевич. Надобно послать за свежей рыбой.

— Пошлю, батюшка Иван Христпановпч, — послушно ответила жена, но не ушла сразу же в кухню распорядиться, а стояла у стола, нерешительно глядя на мужа.

— Ну, что еще? — с неудовольствием спросил Тирст.

(Нарушался установленный раз навсегда распорядок: о домашних делах только вечером. «С утра надобно иметь свежую голову для дел казенных».)

— Видела Марью Антоновну, говорит, сам скоро вернется и сразу же уедет отсюда. Не будет Василий Прокофьич служить в заводе…

Она говорила торопливо, спеша высказать все, что ей хотелось, пока муж слушал ее.

— И что с того? — ворчливо перебил ее Тирст, хоти известие о том, что капитан Трескпн намеревается оставить службу в заводе, его весьма заинтересовало.

— Батюшка, Иван Христианович! — она протянула к нему руки. — И нам бы… с нпми бы и поехали… не век же в этой каторжной слободе оставаться.

— Вы в своем уме, Лизавета Ивановна? — произнес Тирст с раздражением.

«Вы» и «Лизавета Ивановна» свидетельствовали, что Тирст весьма недоволен женою. Обычно он обращался к ней, — не называя по имени. В редкие же минуты благодушного настроения или супружеской нежности звал жену на немецкий манер — «Лизхен».

Лизавета Ивановна еще больше оробела. Блеклое лицо, на котором трудно было угадать следы былой привлекательности, побледнело столь сильно, что темные брови выделились как нарисованные. Вся она сжалась, и уже не заметно было, что ростом она выше грозного своего супруга. Но, очевидно, тревога, заставлявшая ее говорить, была сильнее, нежели страх перед мужем.

— Вчера встретила Маланью, не поклонилась даже. Мало того, вслед крикнула: «Отольются вам наши слезы! Будет и на вас управа!»

— Что за Маланья?

— Якова Могуткина вдова.

— Что значит вдова? Что ты мелешь! — прикрикнул Тирст.

— Да ведь все так говорят, батюшка…

— Кто еще все? Да ты что, с ума спятила! — закричал Тирст, в бешенстве топая ногами.

В столовую вошла старшая дочь Аглая.

— И что вы, право, папенька, с утра!

Она единственная в семье не трепетала перед отцом. И сейчас она подошла и встала, словно заслоняя мать. Она была тоже высока ростом и стройна, разве чуточку полна для своих лет. Лицом очень похожа на мать, и каждый, взглянув на нее, мог представить, как хороша была собою Лизавета Ивановна в молодости.

— Неуместно вмешиваться в разговоры старших, — строго, но уже негромко сказал Тирст.

— Вы так, папенька, кричали, что у Аргуновых во флигеле слышно. И ведь маменька права. Уж нам‑то вовсе не след здесь оставаться. И вы лучше всех знаете, почему!

Ворот враз стал тесен Ивану Хрнстиановичу. Все его длинное угреватое лицо от массивного подбородка до кончиков мясистых ушей залилось густой краснотой. И только лишь левый вставной глаз поблескивал холодной голубизной.

От негодования и ярости он задыхался, словно рыба, выброшенная на песок.

— Не вашего ума дело! — выдавил он наконец и, круто поворотясь, хлопнул дверью.

От дома до конторы рукой подать, — Тирст не успел остыть.

Не ответив на приветствие вскочивших как по команде писца и рассыльного, Тирст прошел через приемную в кабинет управляющего и, не снимая полотняного картуза, уселся в кресло.

Истинно сказано: у бабы волос долог, а ум короток!.. Уехать сейчас, когда осталось — руку протянуть и сорвать золотое яблочко!.. Какая‑то Маланья на нее косо посмотрела. Только и беды!.. Сказать приставу, чтобы отодрал ее за дерзость… И ей и другим неповадно будет…

Тирст достал из дальнего ящика стола памятную тетрадочку в черной обложке и вппсал туда Маланью. Представил, как будет Маланья виниться и каяться со слезами и причитаниями, и успокоился.

Можно было обратиться к заводским делам.

Надо всерьез заняться ремонтом доменной печи. До сей поры не было смысла торопиться с печыо. Теперь же, поскольку капитан Трескин уходит, дело оборачивается другой стороной.

Не состоится продажа — придется сдавать завод новому начальнику. А если сторгует завод Лазебников — самому Тирсту начальником быть. Хоть так, хоть эдак, а печь надобно подготовить к действию.

Тирст позвонил в медный, с длинной ручкой, колокольчик и приказал подавать к крыльцу дрожки.

Но уехать не успел. Пришел бухгалтер Мельников, принес пакет, только что полученный с нарочным из Иркутска.

— Секретный, — сказал Мельников, — второй такой же на имя его благородия подпоручика Дубравина, — и остановился возле стола, поглаживая окладистую бороду, — Где же второй?

— Передал по назначению.

Тирст резко вскинул голову. Мельников спокойно встретил его взгляд.

— Ежели по вашей части что будет в сем пакете, уведомлю, — сказал Тирст.

Мельников усмехнулся и вышел.

Тирст торопливо вскрыл пакет, извлек бумагу. Какой‑то миг любовался искусным и ровным, буква к букве, почерком и, перевернув лист, взглянул на подпись. «Подписал: генерал–адъютант Корсаков, скрепил: столоначальник…» — подпись неразборчива.

Сперва читал без особого интереса. Судя по началу, предписание носило общий характер. Генерал–губернатор, обеспокоенный повсеместно участившимися побегами с казенных заводов и рудников, писал: «…Входя в причины сих побегов, я пе могу не вывести такого заключения, что нс только ссыльнокаторжные, но даже служители вынуждаются к побегам тяжестью работ, недостатком человеколюбия и попечительности со стороны управляющих и распорядителен, коп. могут и должны правильным употреблением на работы, заботами об экономическом заготовлении жизненных припасов, заведением огородов при казармах рабочих, равно и другими мерами, состоящими во власти местных чиновников, сделать положение рабочих удобным до степени обыкновенного работника и тем самым отвратить их от совершения побегов…»