Кати в Италии - [36]

Боже, помоги мне уйти отсюда, прежде чем они заметят меня!

Я отчаянно хватаю Виктора за борт пиджака.

— Нам… нам надо уйти! — заикаюсь я.

— Уйти? — переспрашивает Виктор. — Почему?

Вдруг он тоже замечает тех двоих в углу!..

— Ах, так, значит, это и есть головная боль, — с горечью произнес он, когда мы вышли на улицу.

Я не ответила. Я была так безумно несчастна, что не могла говорить. Трудно сказать, что мне было больнее — предательство Евы или уверенность в том, что Леннарт навсегда утрачен для меня. В любви и на войне все средства хороши — это знаешь отлично, — но то, что Ева… думать об этом было просто невыносимо. Да и вообще, как я могла хоть на один-единственный миг поверить, что Леннарт обратит на меня внимание, когда рядом Ева. Ева с ее ямочками на щеках, с ее веселым юмором и во всем блеске!..

Я стояла на улице и чувствовала себя совершенно одинокой. Одинокой и покинутой и никому не нужной, с солеными слезами горечи на глазах. Рядом со мной стоял Виктор Мальмин, насвистывая «Санта-Лючия», чтобы скрыть свою неуверенность. Кто знает, быть может, он был в таком же отчаянии, как я, и так же одинок? Мы стояли на улице — двое несчастных отвергнутых, — а там, в погребке, сидели Ева и Леннарт, такие радостные и уверенные в себе. И вероятно, так же — друг в друге!

— Виктор, — сказала я, как утопающий, хватаясь за его руку, — пойдем и потанцуем где-нибудь!

Сев в такси, мы поехали наверх к Pincio. И мы танцевали. В ротонде[193] под звездным небом и в окружении высоких кудрявых деревьев. Никогда еще более мрачная пара не танцевала под звездами. Мы не разговаривали. Мы только танцевали, крепко держа друг друга за руки. Но между танцами мы садились за столик, и тогда Виктор говорил чуть тихо, чуть односложно и без тени обычного превосходства.

— Да, ведь было одиноко, — говорил он. — Совсем одиноко, но думалось, быть может, Ева… но ведь ясно, что разница в возрасте слишком велика. Да и у нее ведь столько других… А этот подозрительный тип, что сидел с ней в «Ульпии», — кто он?..

— Извини, но на самом деле он вовсе не подозрительный тип, — живо ответила я, не потерпевшая бы никаких нападок на Леннарта. — Он такой… да, ну это все равно, какой он…

Виктор, задумчиво взглянув на меня, смолчал. И мы снова начали танцевать.

Было уже поздно, когда мы поехали в отель. Наши дрожки катились по ночным улицам, казавшимся такими пустынными, когда смолк веселый дневной шум. Копыта лошадей стучали о мощенную камнем мостовую, и далеко разносилось эхо. Я прислонилась усталой головой к плечу Виктора. Оно оказалось таким же шероховатым и честным, как сам Виктор.

— Не переживай, Кати, — сказал он у двери нашего с Евой номера. — Со временем вырастут розы! По крайней мере для некоторых!

* * *

Когда я вошла, Ева спала, улыбаясь во сне.

XIX

— Я кое о чем должна с тобой поговорить, — сказала мне на следующее утро Ева. — Но ты не узнаешь ничего, пока мы не приедем в Сорренто![194] Готовься!

Я молча кивнула. Вот как, значит, в Сорренто я получу милостивую поддержку! Мы будем там сегодня вечером, а уж столько-то времени я смогу потерпеть. Никакого сюрприза я не ожидала, я слишком хорошо знала, что она собирается мне сказать, но интересно посмотреть, как она думает это сказать и как объяснить то, что она так подло обманывала меня. Я испытующе глянула на нее. Она стояла наклонившись возле балконной двери и расчесывала щеткой свои белокурые волосы. Они спадали ей на лицо, словно золотая грива. Она весело насвистывала. Неужели ее ни капельки не мучит, что она причинит мне страшную боль? Неужели она так искренне радуется, что ей удалось отбить у меня Леннарта, и она уже больше ни на что не обращает внимания? Кажется, так и есть!

Я начала укладывать свои платья и туалетные принадлежности. На сердце у меня было тяжело, а руки двигались неохотно, и поэтому все шло очень медленно. Казалось, будто у меня никогда не было более тяжелой работы. Я очень мало спала этой ночью, я устала, и каждое движение стоило мне огромного напряжения. В конце концов Ева заметила: что-то неладно!

— Что с тобой? — спросила она. — Ты расстроена?

«Ты расстроена?» — спросил ястреб куропатку. Расстроена ли я? Нужно было совсем другое слово, чтобы определить мое состояние. Слово, которого нет в словаре, что-то ужасное и душераздирающее. Я не ответила Еве. Но она вдруг оказалась совсем рядом со мной, нежно поцеловала в щеку и спросила:

— Бедное дитя, неужели тебе было так скучно вчера вечером с Виктором?

— А ты, как у тебя с головной болью? — не смогла я удержаться от вопроса.

Она таинственно засмеялась.

— Боль совершенно прошла, — сказала она.

Затем быстро отобрала у меня платье, которое я собиралась положить в сумку, и сказала:

— Давай я упакую, это будет быстрее!

Через несколько минут она уложила вещи в сумку. Все так быстро — у нее все в руках спорилось. И она все время пела во весь голос: «Oh, what a beautiful morning, oh, what a beautiful day!»[195]

Увы, разделить ее мнение было некому. Я стояла совсем вялая, опустив руки, и ждала, когда она закончит.

Потом мы взяли сумки и спустились вниз в холл, где уже все собрались. Ева, игриво толкнув меня в бок, сказала: