Кати в Италии - [35]
— Держу пари, что когда я умру и явлюсь к небесным вратам, то и там будет висеть плакат: «Вход в небесное обиталище — пейте кока-колу!».
Затем мы спустились вниз в катакомбы, и господин Мальмин освещал нам восковой свечой путь в длинных узких проходах, где мрак, как тяжкий груз, давил на грудь. И я подумала, что, будь я мученицей за веру, пусть бы меня лучше разорвали львы, чем сидеть здесь взаперти в подземелье — без воздуха, без солнца и без света.
После этого господин Мальмин пригласил нас в маленькую тратторию совсем рядом с Аппиевой дорогой[187]. Мы пили молодое белое вино и безумно радовались, что мы не мученики.
Однако я все время думала о Леннарте. Может, именно в тот момент, когда я сидела здесь, этот мерзкий телефон в номере гостиницы просто содрогался от звона! Да, от таких мыслей появляются морщины на лбу! И мысли эти тебя не отпускают! Пока я рассеянно прислушивалась к болтовне Мальмина и Евы, мой мозг продолжал работать, а маленькие светлые эльфы — проблески мыслей — повторяли мне примерно вот что: «Он говорил, что даст о себе знать. Кто знает, может, он звонил, когда нас не было?! Может, он сделал слабую попытку сдержать свое обещание, а потом плюнул на все». Ведь мужчины вообще часто так поступают, бросая на ходу что-то вроде «Нам надо встретиться!», и, может быть, даже в ту минуту думают именно так, а через час об этом забывают. Моя жалкая маленькая надежда была подобна пламени свечи, которая уже едва мерцает и вот-вот погаснет.
Это был наш последний день в Риме. И было бы хорошо заставить надежду угаснуть совсем и начертать над ее могилой: «Здесь покоится единственная великая любовь Кати!»
Последний обед в Риме был в отеле, где мы остановились. Настроение было веселое и оживленное, и наконец мы зашли так далеко, что после многодневного совместного времяпровождения все стали обращаться друг к другу запросто, по именам, — словом, выпили на брудершафт[188].
— Виктор, — представился господин Мальмин. — Хотя мои друзья называют меня Викке.
Но Ева решила называть его Виктором.
— Викке! — сказала она. — Мне никогда этого не выговорить! И мало кому так подходит имя Виктор, а не Викке. Виктор звучит так по-настоящему!
Затем вся группа отправилась к фонтану di Trevi[189] — бросить монетки в воду. А иначе ведь нельзя быть уверенным в том, что когда-нибудь снова увидишь Вечный город. Я тоже бросила монетку. Но, откровенно говоря, мне было безразлично, вернусь я сюда или нет. Рим был для меня городом утраченных надежд.
И должно быть, станет им в еще большей степени.
Виктор, наш новоявленный брат, захотел увидеть Рим by night[190] и спросил нас с Евой, не пожелаем ли мы сопровождать его. Естественно, обратился он вообще-то к Еве, — видно, не знал, как избавиться от меня. Не успев даже подумать, я ответила: «Да!» Но Ева не ответила «да». Она устала, у нее болит голова, и ей хочется прилечь. У Виктора был совершенно убитый вид, когда он это услышал. Перспектива увидеть Рим by night наедине со мной ни в коем случае не опьянила его и не привела в восторг, — это было заметно. Я поспешила заверить Мальмина, что при таких обстоятельствах я, естественно, не могу оставить Еву одну. Но Ева решительно отказалась от моего общества, заявив, что ей никто не нужен и ничто не нужно, кроме ее головной боли. Она настаивала на том, чтобы мы с Виктором ушли.
— Поразвлекайтесь хорошенько! — сказала она.
И поскольку Виктор не желал быть совсем неучтивым, он заверил нас, что ему будет очень приятно прогуляться со мной. Я бросила оскорбленный взгляд на Еву за то, что она так поступила со мной. И мы с Виктором ушли.
Мы направились к Библиотеке[191]. Мы выпили по бокалу aqua di Trevi[192] и послушали, как широкогрудый певец поет «Санта-Лючия», одно из самых действенных средств, придуманных итальянцами, чтобы мучить иностранцев. Когда слышишь эту песню первые пятнадцать — двадцать раз, это еще куда ни шло, но раз за разом становится все хуже, и, когда черноволосые мальчишки в сотый раз нудят «Санта-Лючия…», хочется стать бешеной собакой и всех перекусать.
Виктор был в тот вечер необыкновенно общителен. Он рассказывал о своем печальном и одиноком детстве и был по-настоящему человечен. Быть может, не совсем так я представляла себе Рим by night, но слушала заинтересованно, а он надолго и прочно углубился в свою тему. Мало-помалу мы решили отправиться в другое место. В кафе «Ульпия», где, должно быть, так уютно!
Да, в «Ульпии», должно быть, так уютно! Я все еще вижу пред собой эту картину! Лестница, ведущая вниз в сумрачный погребок. Я спускаюсь вниз. Следом за мной Виктор Мальмин. Музыка. Люди за столиками. И в самом конце, в углу, — белокурая голова… и смех, который я узнаю, — смех Евы. Ева… и не одна она… Прямо против нее сидит Леннарт и тоже смеется так, что зубы сверкают на его загорелом лице.
