Каширское шоссе - [49]

Но самым ярким проявлением такой зависимости был следующий случай. Мы шли с Аней рядом по залам музея, о чем-то разговаривая, причем разговор наш не касался религиозных тем. И вдруг у меня в сердце, совершенно для меня неожиданно, прокрутилась фраза: «Давай поебемся!». Аню мгновенно как ветром от меня отбросило, метра на три. Она остановилась и некоторое время смотрела на меня вытаращенными глазами, потом повернулась и пошла обратно, к себе в комнату. Я прекрасно отдавал себе отчет в том, что эта фраза прозвучала у меня только в сердце, вслух я ее, разумеется, не произносил.

Вообще, когда у меня начался период внутренних словесных браней — похабных, религиозных, национальных или просто ругательных, а начался он именно тогда, когда внешняя визуальная реальность для меня стала «ангельской» (в этом-то и состоял весь ужас, если бы я еще болтался в «бесовской» реальности, так и брани эти были бы не так для меня ужасны) — когда начался этот период, я стал испытывать чудовищные муки стыда, невероятный ад, потому что вся моя неконтролируемая ругань непременно отражалась на тонкой галлюцинаторной ангельской пленке, которой были тогда покрыты для меня все окружающие люди — знакомые и незнакомые. Особенно меня донимали национальные брани, более всего направленные почему-то против евреев и национальных меньшинств (вероятно, из-за особенностей регионального коллективного бессознательного). Обида и каверза состояла в том, что эта брань не распространялась на русских (хотя сам я весьма относительный русский). Стоило мне было в тот период увидеть в музее или среди своих знакомых человека нерусской крови, как тут же у меня в сердце начиналось: «Ах ты… пархатая, жидовка…!» или «Татарин…!» или «Ах ты мордва…!» и тому подобное, до бесконечности. Впрочем, такие же высказывания адресовались и всем «бесплотным чинам», включая всех возможных богов. Реакция на все эти мои чудовищные брани всегда была одинакова: ругаемый мной «ангел» обязательно высовывал мне язык, или выпячивал языком щеку с внутренней стороны или смотрел на меня укоризненным «ангельским» взглядом.

Что же касается Ани как самой «пробитой», чувствительной ко всем этим моим браням, так однажды произошла такая история. Я вхожу в массовый отдел вслед за Аней. Она уже вошла в маленькую комнатку отдела, а я, переступая порог, с ужасом «слышу» слова, проговариваемые моим сердцем, что-то вроде «жидовки…», точно не помню. Вместо того, чтобы не обращать внимания на эту брань, я умственным усилием пустил на это бранное «сердечное колесо», сразу же вслед за руганью слова «Прости, ради Бога!». Эффект был удивительный. Аня повернулась ко мне с улыбкой и сказала: «Ничего, ничего, пожалуйста». Причем во время этого одностороннего парапсихологического контакта (между мной и коллективным сознательным в лице Ани) вся маленькая комната массового отдела была пронизана какой-то странной, серебрящейся энергией, как бы раздувающей и напрягающей пространство комнаты (моего ума, вероятно), в которой (в котором) мы с Аней находились.

66

Кроме постоянных странных «контактов» с Аней у меня шел и непрерывный контакт в том же духе и со всем окружающим меня миром. Особенно любопытны были переживания, которые я назвал в дневнике переживаниями «Незнакомого города». Суть этих переживаний состояла в необычайно ясном, неожиданном и новом, ранее неизвестном мне восприятии улиц, домов, неба и т. п. Время от времени я натыкался взглядом на такие участки городской топографии, которые я никогда раньше не видел, причем в тех же самых местах, по которым я тысячу раз ходил. То возникал неожиданный ракурс, то очень сильно увеличивалась пространственная перспектива. Меня как бы на короткие мгновения выбрасывало в экстраверсию и та архитектурная и пространственная предметность, на которую я натыкался, была для меня совершенно новой. Вероятнее всего, в результате всей этой бури в моем мозгу, на поверхность выплывали давно забытые слои памяти, содержащие в себе информацию о детском визуальном восприятии.

67

Весной, перед тем, как уехать летом в Кясму, у меня было множество психоделических «контактов» с Аней — их просто невозможно и неинтересно описывать. Это были сплошные «чудеса». Например, такого типа. Однажды мы пошли с ней по служебным делам в типографию Музея революции, на улицу Горького. Мы ждали, сидя в фойе на скамейке, когда нам принесут работу, приглашение на какой-то литературный вечер. В фойе стоял холодильник. Аня подошла к нему, открыла и полюбопытствовала, что там внутри. Холодильник был пустой. Вообще Аня ходила туда-сюда по фойе, а я сидел на скамейке и как-то вдруг с грустью и сожалением подумал про себя: «Что же, так мы с тобой и будем ангелами, нельзя ли придумать что-нибудь поинтереснее?». И как только у меня возникла эта мысль, укоризна, Аня подошла ко мне, наклонила голову и посмотрела на меня взглядом, полным невероятной силы и превосходства над тем «ангельским» уровнем, на котором мы с ней тогда болтались. Взгляд ее был наполнен энергией, силой, которая шла сквозь ее глаза как бы откуда-то сверху, с недоступных мне «небес». Я был смущен и раздавлен этим взглядом. И действительно, как впоследствии оказалось, у коллективного сознательного было еще много разных «уровней», с которыми мне предстояло познакомиться.