Каширское шоссе - [48]

Это была самая сильная визуальная концентрация «бесовских стояний» моего собственного «расширенного» ума из всех, с которыми я сталкивался. Не случайно, что она осуществилась через Аню. Ведь для Ани бесы были достоверной духовной реальностью и ее психические контуры очень чувствительно реагировали на мои подсознательные визионерские установки, были наиболее податливыми в пластическом смысле для выражения тех мыслеформ, которыми я был пропитан.

Позже на том же самом месте я увидел ее в другой крайности. Все произошло так же, как и в тот раз. Я стоял у окна, она вышла из комнаты и подошла ко мне. Теперь я все это вспоминаю немного в комическом свете, как бы демонстрацию мод, когда женщины выходят на подиум и показывают публике новые модели одежды. Здесь же, вместо одежд, мне показывались различные «бесплотные чины», силовые уровни «прелести». На этот раз передо мной предстал «херувим». Не знаю, почему эту визуально-чувственную галлюцинацию я назвал херувимской, ведь в традиции херувимы чаще всего изображаются огнедышащими чудовищами вроде быков со множеством крыльев или, в более поздней иконографии, в виде голов с четырьмя или шестью крыльями. В этой поздней традиции отсылка на «умность» мыслеформы херувима более определенна. Кроме того, в просторечии бытует выражение «красив как херувим», а частотность употребления и распространения подобных метафор наиболее сильно влияет на формирование артикуляционных созерцаний мыслеформ в сфере коллективного бессознательного. Поэтому я и решил так маркировать то, что произошло у меня с Аней.

Она подошла к подоконнику и, ни слова не говоря, встала совсем близко ко мне, причем в глаза не смотрела, а как-то очень трогательно (она немного ниже меня ростом) чуть опустила голову. Первое, что я увидел, это ее волосы. Но это были не обычные волосы, а эйдос волос. Их красота была пронзительна. Через них выражалась суть красоты каждым извивом, локоном, цветовыми оттенками и отсветами. Затем я перевел глаза на кожу ее лба и щеки. От них исходил ровный, нежнейше-розовый духовный свет, именно тот «нетварный» свет, который хоть и видится отчетливо, зрительно, но не глазами, а умом и сердцем. Формы лба, щек, носа, губ были столь одухотворены этим светом, эйдос лица был столь живой, длящийся, что никакого сомнения в реальности этого преображения у меня не было. Причем красота эта не была ужасна, она не затягивала в невыносимость как дерево в зимнем больничном парке, когда синеватая радиирующая красота его коры ввела меня в транс. Здесь эта нежно-розовая небесная красота была скорее пронзительно-трогательная. Совершенно непроизвольно и неожиданно для меня в моем сердце вдруг прокрутилась фраза: «Как ты красива!» (вслух я ее не произнес). Одновременно с тем, как у меня в сердце возникла эта фраза, в конце ее, у Ани по всему телу прошла судорога, ее передернуло — особенно плечи — как от электрического разряда. Эта судорога вывела ее из сомнамбулического состояния, розовый свет сошел с лица, оно побелело и приобрело свои обычные формы. Ни слова не говоря, она повернулась и ушла в комнату.

Надо сказать, что прелести «красоты» опаснее «демонических», ибо воспринимаются как «положительные» и потом отделаться от установки на них труднее. Если не относиться к ним как к «прелести», то визуальный период браней затягивается.

65

Очень интересные эффекты взаимодействия возникали между моим «говорящим», гиперсенсированным сердцем и внешним поведением Ани. Однажды, по пути в ресторан «Будапешт», где мы время от времени вместе обедали, я заметил странную вещь. Мы шли рядом с ней вниз по Петровке и я вдруг обратил внимание, что расстояние между мной и Аней зависит от состояния моего сердца. В те моменты, когда мое сердце — а оно представляло собой (тогда) вечно кипящий, бурлящий чувствами котел, — успокаивалось и наполнялось не то чтобы любовным, а скорее нежным отношением к идущей рядом со мной Ане. Она очень заметно, даже резко приближалась ко мне, как будто притягиваемая магнитом и мы шли с ней тогда совсем близко, соприкасаясь руками. А как только сердце начинало бурлить бранью, Аня резко отскакивала, вернее ее что-то отшвыривало от меня и мы шли тогда на расстоянии метра-полтора друг от друга. Причем все эти примагничивания и отшвыривания происходили в полном молчании. У меня возникало ощущение, что ее тело — кукла, чье движение зависело от состояния моего сердца, управлялось им. Эта зависимость доходила до такой степени, что не однажды она в моменты «примагничивания» входила в лужи, не обращая на них никакого внимания. Для меня это было удивительным переживанием, потому что я ощущал Аню, ее тело и поведение как продолжение самого себя, буквально как один из членов моего собственного тела. Кстати, нечто похожее моделировалось нами еще до моего сумасшествия в акции «Н. Алексееву». Там я тоже иногда вдруг чувствовал, когда вел за собой Никиту, что мы с ним составляем как бы две части одного взаимосвязанного механизма движения. Но тогда это было только намеком, в приличных, допустимых масштабом замысла и художественного эффекта размерах, а здесь, с Аней, это выходило за всякие нормы обыденности — ее зависимость была совершенно незапланированной и до жути реальной. Потом однажды и с Верой у меня повторилось то же самое, когда мы с ней гуляли где-то в районе Сокольников.