Карты мира снов - [15]

Она бросила показывать свои странные знаки и повернулась, нависая над ним внимательным лицом. Тогда он, наконец, сказал:

— Он вернулся. Под самый Новый год, после пары месяцев всей этой суматохи. Я потом узнал, уже взрослым, мать ездила в порт, в управление, писала там что-то. По людям ходила, в-общем. Знал бы, возненавидел бы ее тогда. Хорошо, что не знал. Понимаешь, я теперь не знаю, сам ли он вернулся. Или, как говорят «под давлением обстоятельств». А тогда была радость, да. И мысли о матери с упреком, навешала на него собак, а он — вот он. Такой виноватый, смущенный, как мужики после бани, когда вдруг похожи на младенцев — чистые, беззащитные такие. И одновременно я на него злился, конечно. За те материны слезы.

Пришел с берега, а он сидит. Еще в кителе, как гость, боком у стола. На полкомнаты коробки: пакеты с одеялами плюшевыми, телевизор новый, цацки кухонные, миксер какой-то. Меня увидел, встал. И вроде ко мне, и тут же ворочает коробищу, толкает, чтоб помог поднять. Привез компьютер, как я мечтал. И маме мобильник.

Тут уже Андрей поднял руки, сплетая пальцы, в неосознанной надежде как-то уложить в пределы логики те события и свои мысли о них.

— Двойное все. Мать жалко и злился на нее, за то, как в глаза ему заглядывала. Суетилась, и боялась, видно. Вдруг встанет и убежит. Отцу радовался и на подарки эти злился, до ненависти, получается, вдруг я подаркам радуюсь. И радовался им. До этого, понимаешь, все чувства были отдельны. Вот Гришка, его — ненавижу. Вот мама — люблю. Дед Надюха — презираю. Компьютер — мечтаю, конечно, кто из пацанов не мечтал тогда? А с того дня все стало переплетаться. Даже дурацкий тот дед, кличка к нему прилипла, потому что, как выпьет, жену-покойницу звал, орал «Надюха»! и других слов не было у него. А еще была во мне обида. Что никогда и никто со мной про такое не говорил. Про еду, пожалуйста, про оценки в школе, и всякое-такое. А что нужно презренного алкаша пожалеть и что самые близкие могут ошибок наделать, и нет среди них правого и виноватого — я сам дошел. Доходил. Было это больно. Мучительно. Очень хотелось обратно.

Неллет. Ты же просила об острове! А я тебе биографию свою рассказываю.

Он опустил руки, повернулся на бок, обнимая и чувствуя, какая нежная под его локтем кожа, и — дышит.

— Переплелось, — возразила она, — это тоже остров.

— Наверное. Точно. Я стал его рисовать. Не картинками, а картой. Так, как видел, когда летел вверху. И он рисовался, не придумываясь. Мне нужно было только точно перенести на бумагу. Он менял цвета. Иногда был ярко-коричневым, с белыми скалами. В другие времена почти весь зеленый. Или — светло-желтый. Только вода в лагуне всегда была праздничной такой. Зеленая с бирюзой, в каемке белого маленького прибоя. А еще в самом центре была такая точка… я все время думал, что там?

— Точка? — Неллет села, положила руку на густые волосы Андрея.

— Угу. Где вершина, на ней — точка. Белая. Разглядеть не мог, я же высоко летел всегда. Поверишь, боялся спускаться. Как в начале, с самим островом. Думал, пусть подольше, пусть все тянется. Успею, когда привыкну уже. Когда надоест. А не надоедало…

Он говорил с трудом, делал паузы, они становились длиннее. Неллет бережно проводила рукой по волосам, путая в прядях тонкие пальцы, высвобождала их аккуратно, чтоб не потревожить.

— Танька, — уже совсем засыпая, Андрей засмеялся, — мы ж с той драки стали дружить. Вернее, Танька. Она. Со мной. Тетя Маруся говорила про Таньку «у-у-у, здаровая кобылища…». А мне нравились худенькие девочки, нежные. Танька не кобылища. Спортивная только. Волейбол. Плавание. Может, я потому Ирку заметил, похожа была? Вернее, Ирка меня заметила. Как в Рыбацком — Танька.

Веки опускались, дыхание выравнивалось. В коридоре кто-то мягко прошел, и вдруг остановился, постукал костяшками пальцев:

— Димыч? Ты не спишь, что ль? Ты там чего?

Андрей не ответил, захваченный сном, в котором длинная Танька, на полголовы его выше, показывала, как правильно целоваться. Говорила снисходительно «начнется лето, девки понаедут, а ты и скадрить не сумеешь, донжуан лопердесский», и сама хохотала придуманному слову, хлопала себя по коленкам, повторяя «лопердесский»!

В коридоре еще постояли, прислушиваясь к бормотанию. И ушли, шурша тапочными шагами.

Неллет, не обращая внимания на попытку визита, склонялась над мирным лицом, по которому блуждали тени прошлого, меняя легчайшие оттенки выражений — то чуть сойдутся брови, то улыбка тронет краешки губ, то крепче зажмурятся спящие глаза.

Прислушалась к ровному медленному дыханию и легла рядом, навзничь, посмотрела на низкий потолок. И улыбаясь, скользнула в сон, в котором ее улыбка уже светила советнику Даэду, он сидел, неудобно согнувшись, держал в жестких ладонях слабую, почти безжизненную руку. И вспоминал.

* * *

Даэд родился в Башне, на ее сорок втором витке, где рождались все мальчики и девочки, и после первой недели, полной детского плача, материнского молока и терпеливой заботы нянек, переселялись на жилые уровни, в свои семьи. Но хотя жил он в нормальной семье, еще с двумя сестрами и тремя мальчишками, родителей видел мало. Сначала мать отводила его в ясли, вернее, переносила на руках, по внутренней лестнице, всего два витка вниз, целовала, и до позднего вечера он с братьями и сестренками снова оказывался под присмотром нянек и воспитательниц. Когда стал постарше, уже сам уходил в школу. Школы располагались выше, но до десяти лет Даэд, как прочие мальчики, рожденные в год парной Луны, не имел права пользоваться подъемником, и по утрам брал свою сумку, с другими бежал по спирали внутренней лестницы, тренируя ноги и дыхание. Мать и отец работали ниже, но пять витков до овощных плантаций и семь до платформ с механикой — это было совсем рядом, и им всю жизнь не было нужды использовать подъемник, хотя оба умели, ведь праздники и торжественные службы проходили очень высоко.