Карты мира снов - [11]

— Один поцелуй, мой нынешний муж, но пусть он будет настоящим. Покажи, как мужчина вашего мира целует женщину, если любит ее. Или очень хочет взять ее тело.

У нее были прохладные гладкие плечи, и такая же гладкая грудь, но теплая, совсем живая. Садясь рядом и поворачивая ее к себе, Андрей совсем некстати вспомнил Ирку, с ее упругой грудью и тугими, сильными бедрами. Тряхнул головой, прогоняя воспоминание. Но успел подумать строптиво, а сама, ни разу не сказала просто так, обязательно — нынешний. Очередной, значит.

Неллет не исчезла после поцелуя. Легла, укладываясь на бок, уютно согнула ноги, чтоб Андрею был удобно лечь вплотную. Попросила сонно:

— Расскажи еще. Что хочешь. Или нет. Расскажи о карте. Почему ты решил подарить своей Неллет остров? Первый из тех, утраченных нами земель.

— Это случайно. Вышло. — Андрей прижимался, жалея, что не успел раздеться. Дышал, утыкая нос в ее сбившиеся волосы, руку положил на талию, но потом передвинул повыше, чтоб не корябать пальцы о жесткий пояс, инкрустированный металлическим орнаментом.

— Не бывает «случайно». Расскажи с самого начала.

— Когда я в рейс этот пошел…

— Нет. С самого начала.

Она замолчала. И он замолчал, вдруг вспомнив то, о чем, казалось, совершенно забыл. И теперь увидел, будто смотрел фильм, и себя в нем со стороны, сколько ему тогда было? Девять? Или десять лет?

* * *

У Гришки Савелова был смешной нос, вывернутый ноздрями наружу и чтоб Гришку разозлить, достаточно было пару раз хрюкнуть, прикладывая руки к ушам уголками. Но злить Гришку себе дороже. Был он большим, мощным, раза в два тяжелее одноклассников, и драться срывался в секунду. Даже удивительно, как легко оказывался рядом, и тяжелая рука летела в скулу, до искр из мокрых глаз. Взрослые, сидя за столом и посмеиваясь, когда уже совсем косели, перемывая кости Гришкиному отцу и жене его Клавке, на то и упирали, мол, завели свинарник, вырезку и сало жрут каждый день, вот и младший Савелов — кабан кабаном, может Клавка ему тож помоев в тарелку наливает.

Сало Андрейка тоже любил. Особенно если с розовой вкусной прожилкой, на серый хлеб его и горчицы побольше. Но сколько ни ел, весу в нем не прибавлялось. Не сильно печалился, утешаясь тем, а вдруг бы с размерами сделался у него и Гришкин нос-пятачок. Если б Гриша еще не трогал Андрейку, было бы совсем нормально. Но главная закавыка была в том, что трогал он чаще и не его. Задирал или как говорили в школе, чмарил, всех, кто слабее. Приходилось заступаться. Особенно за девочек. А это в Рыбацком всех удивляло. Тетя Дуся, принося матери сметану, заводила певуче и раздраженно:

— И чего он лезет, малой ваш, ну в каждой же бочке затычка! Попомни мое слово, Михална, Гришка ему все печенки отобьет. И за кого? За Таньку Маличко? Да Танька сама шо пацан, все абрикосы у меня обнесла, еще зеленые были. По Гришке уже тюрма плачет, а твой умный хлопчик, в техникум может пойдет. И шо? С отбитой требухой?

Мама кивала, качая головой и для виду соглашаясь. А после садилась на край постели, приглаживала Андрейке лохматые, выгоревшие за лето волосы.

— Ну отвернулся бы, что ли, — без особой надежды просила сына, — он вон какой. И правда, кабан кабаном. А ты у нас слабенький. Чего вперед всех кидаешься?

— Я не кидаюсь, — вполголоса возражал Андрейка, опуская лицо, — и вовсе не слабенький. У меня гантели.

— Гантели у него.

Мать вздыхала и уходила. Своих забот полно. А отец как уйдет в рейс, только и видели его, по три месяца в году дома бывает. И страшно, вдруг там найдет себе кралю. Потому что десять лет тому, когда Марина уже беременная в город уехала, чтоб в Рыбацком пальцем не тыкали, Димочка ее все никак не мог с первой женой развестись. И дочка там, пяти лет. Оно, конечно, любовь у Марины с Димкой была. Но когда развелся, расписались и стали жить в законном браке, вдруг пришло к Марине нехорошее озарение. Ведь он говорил, когда плакала, боялась, не женится «да какая семья, Маринка? Я и дочку-то видел из пяти лет хорошо, если год». А теперь, получается, та же петрушка и с ней? И с сыном Андрюшкой. Они мужики — такие. И с домом справляться приходится без мужика, а дом всегда забот требует. Побелить, все покрасить, во дворе чтоб порядок, и куры еще эти. И тут начались пацанские драки, вот не было печали. За десять лет, уверялась Марина Михайловна, глядя на себя по вечерам в старое зеркало-трюмо, от той Маринки, веселой и черноглазой, одни вот глаза и остались. А Дима вертается в кителе, на рукавах золотые нашивки, фуражка с крабом. Страшно. И жалко себя. Знать бы точно-преточно, что любит, и что никуда. Но постоянно вспоминались Марине те давние события, когда лежала в маленькой комнате в бабкиной городской квартире, не спала, положив руку на живот, и дура такая, мечтала страстно, вот бы прежняя Димкина семья взяла и просто так из мира исчезла… Нет и нет! Конечно, слава Богу, не придумывала страшного, авария там какая, или пожар, или болезни (ну, во-первых, боялась, вдруг не до конца исчезнут, повиснут на Димке уже напрочь и навсегда, болящие и немощные, насмешливо осаживала ее совесть), но расплывчато все же хотела. Р-раз, и нету их, и Димочка, с его светлыми густыми волосами, синими глазищами — только ее, красивый и свободный.