Карл Либкнехт - [62]

Сначала Либкнехту в камере не давали достаточного света, так что немногие свободные вечерние часы пропадали. Только в ноябре 1917 г., на 373-й день своего заключения, Либкнехт с радостью может сообщить: «Сегодня я должен тебе сообщить о весьма приятном обстоятельстве: мне разрешено собственное освещение. В настоящее время положение такое: с понедельника до пятницы газ закрывают в половине седьмого, по субботам — в шесть, а по воскресеньям— без четверти семь. Так как освещение разрешено приблизительно до десяти часов, то я могу иметь 17½ плюс 4 плюс 4½ = 26 «светлых» часов в неделю».

И все же ни одного раза, никогда и ни при каких обстоятельствах у Карла не вырвалось ни одной жалобы на личные невзгоды в каторжной тюрьме. Все мысли — только о других, о близких, о друзьях, о деле, о борьбе. «Подумай, сегодня минуло уже 100 Дней из 1 460— как быстро они прошли. Скоро все изменится, все переменится» (11/II 1917). Это предчувствие скрытых перемен живет в нем очень глубоко. И в клетке каторжной тюрьмы Либкнехт чувствовал всеми фибрами своей души наступающий перелом к революции. Как никто другой в его стране, Карл Либкнехт выразил именно этот перелом, начавшийся в Германии. Как никто, кроме Ленина, он с необычайной силой выразил начавшийся перелом к мировой пролетарской революции. Предчувствие революционного подъема сказалось в нем со стихийной силой. Именно это предчувствие окрашивало собой все тогдашние выступления Либкнехта. Именно это и давало ему новые и новые силы. Весной 1917 г. Либкнехт написал в тюрьме стихотворение (раньше он стихав не писал), в котором вылилось именно это настроение:

О, буря, мой товарищ,

Твой слышу громкий зов.

Но не могу ответить:

Я все еще в цепях.

Мой дух — такая ж буря,

Он — часть тебя самой, —

И снова день настанет,

Когда я разоб'ью

Проклятые оковы

И с ревом понесусь

По вольному простору;

Помчусь вокруг земли,

Все страны облечу я,

Обвею всех людей,

Взметну сердца и души:

Ведь буря — я, как ты.

Именно зов бури, зов надвигающейся революции явственно слышит в это время Либкнехт, — зов революции, надвинувшейся уже вплотную в России, надвигавшейся в Германии, надвинувшейся было почти во всей Европе. В России этой «буре» суждена была победа — благодаря прежде всего тому, что там была партия большевиков, закаленная в боях в течение десятилетий, а не отдельные только группы бойцов, не отдельные великие мятежники, как Либкнехт. В Германии и в ряде других европейских стран «буря» эта не победила — благодаря прежде всего контрреволюционным усилиям «Зубатовых и Потемкиных» официальной социал-демократии. Либкнехт и его друзья смогли спасти честь революционного знамени германского пролетариата, смогли поднять рабочий авангард и повести его на первые бои с империализмом, но дать победу, закрепить победу пролетарской революции в Германии при отсутствии большевистской партии они не могли…

Сохранившиеся (частью) письма Карла Либкнехта из каторжной тюрьмы в Люкау представляют собою драгоценнейший материал, по которому можно судить о внутреннем состоянии этого поистине замечательного человека. Эти письма писались в обстановке, когда для Либкнехта это была единственная возможность вообще высказаться, поделиться думами и настроениями — в обстановке страшной мировой трагедии, которую он так близко принял к сердцу и с исходом которой он так тесно связал» свою собственную судьбу. При таких условиях самые глубокие, самые интимные переживания неизбежно должны были прорываться в этих письмах. Только сознание того, что письма эти, быть может, будут читаться и чужими — врагами — заставляло сдерживать чувство.

Отвечая сыну, Карл Либкнехт в письме от 11 /II 1917 г. восклицает: «Долой мировую скорбь! Чем грозней и серьезнее судьбы, тем больше надо стойкости. И помни всегда об одном: ты не без отца, хотя он и сидит в исправительной тюрьме». «Моя жизнь, несмотря на все, была до сих пор счастливой именно тогда, когда мне приходилось всего сильнее бороться и «страдать». То же самое испытаешь и ты. В этом — наша война» — пишет он сыну же 18/III 1917 г. Когда в одном из писем к Карлу Либкнехту жена его заговорила о страданиях последнего в тюрьме, он отвечает: «Зачем говоришь ты о «страдании»? От чего я действительно страдаю, ты прекрасно знаешь». Либкнехт страдает в эту пору от того, конечно, что, слыша «зов бури», он не может броситься с головой в борьбу… Он все еще в плену и он знает, что рабочий класс истекает кровью, что рабочих продолжают обманывать и отвлекать от борьбы. Всем своим существом он чувствует приближение революционной грозы. «Мой дух — такая-ж буря, он — часть тебя самой». Конечно, запертый в железную клетку орел не может иногда не тосковать. Но дух его велик и свободен…

Чудесны странички либкнехтовских писем, в которых он изображает удовольствие, испытываемое им, когда к окну тюремной камеры подлетает голубь, птичка, когда он видит из окна порхающую бабочку. Замечательно, что эти странички почти Совершенно совпадают с аналогичными страничками из тюремных писем Розы Люксембург.

«Что мне за дело до болтовни какого-нибудь французского романа или до того, что говорят люди. Долетающее до нас воркование дикого голубя, — вот что жизненно и интересно. Знаком ли тебе этот замечательнейший из лесных звуков, это жалобно-томное гууур-гу, гу, гу, гууур-гу-гу, гууур-туту-гу, которое несмотря на голоса иволги и черного дрозда и на раздающиеся вблизи веселые переливы чижа, поддерживаемого забликом, разносится, чаруя, далеко вокруг, в то время как клин-клирр, клин-клирр синицы, зи-зи-де, зи-зи-де золотого подорожника и крики ласточки звучат от поры до времени в отдалении, словно голоса гастролеров; ласточки, впрочем, усердствуют главным образом по вечерам, описывая в воздухе стремительные, как вихрь, круги. Иногда, на одно мгновенье, в поле моего зрения пропорхнет маленький друг, но когда я плотно прижимаюсь к решетке, чтобы его увидеть, я различаю лишь пару веток. Болтовни галок уже больше не слыхать: они живут теперь en famille