Карл Либкнехт - [61]

«Перевезли меня втихомолку, — пишет Либкнехт в первом письме из Люкау, 11 декабря 1916 г. — В 8 часов утра я был на Ангальтском вокзале, откуда скорый поезд доставил меня через час в Укро, а еще через пятнадцать минут я был в Люкау, где находится исправительная тюрьма; от вокзала до нее — минут десять ходьбы… Меня приписали к сапожной мастерской, но работаю я в своей камере. В первые две недели ничего сдавать не надо, в следующие две требуется изготовить треть нормы, затем — две трети и, наконец, после шести недель ученичества надо производить полную норму. Теперь я, значит, «сапожный ученик».

«Во всяком случае, обо мне не беспокойтесь, — по своему обыкновению добавляет Либкнехт. — Из 1 460 дней уже прошло 38, т. е. приблизительно одна тридцать восьмая часть или «корень» из упомянутого числа» — шутит он.

Настроение Карла Либкнехта в первые дни пребывания в каторжной тюрьме Люкау на положении «сапожного ученика» хорошо рисует его стихотворение, написанное там в конце декабря 1916 г.:

Лишили меня вы земли, но отнять вы не можете небо, —

И пусть хоть полоска одна утешает мой взор

Сквозь прутья решетки,

Зажатые крепко стеной, —

Вполне я доволен:

Я вижу лазури отрадную даль,

Откуда сияющий день мне украдкою свет посылает.

Иль птички случайная трель

Каскадом внезапно прольется.

Мне хватит полоски одной,

Чтоб черного видеть грача-болтуна,

Товарища жизни тюремной моей,

Иль тучки бегущей

Причудливый край.

Да, пусть это будет одна хоть полоска, —

Но прошлою ночью мелькала мне в ней,

Царицею мира, из дальней вселенной

Одна из прекраснейших звезд.

В моем каземате она мне сияла

Теплее, светлее и ярче, чем вам,

Живущим на воле, и след раскаленный

Она начертила во взоре моем.

Лишили меня вы земли, но отнять вы не можете небо, —

 И пусть хоть полоска одна утешает мой взор

Сквозь прутья железной решетки,

Она даже тело мое

Порывами вольной души насыщает,

И ныне — свободней я вас,

Мечтающих кельей тюремной

И цепью острожной меня погубить.

С такими настроениями Карл Либкнехт встречает 1917 год в тюрьме…

VII. 1917 ГОД. В КАТОРЖНОЙ ТЮРЬМЕ

О, буря, мой товарищ,

Твой слышу громкий зов!

Из стихотворения К. Либкнехта, написанного в каторжной тюрьме.

…Aequam memento rebus in arduis servare mentem. [Перевод: помни, что и в трудном положении присутствие духа тоже необходимо!.

Слова Горация, цитируемые Карлом Либкнехтом в первом письме из каторжной тюрьмы.

ПЕРВАЯ забота Либкнехта в каторжной тюрьме — успокоить близких друзей, оставшихся на воле. После первого посещения Либкнехта в Люкау семья вынесла очень тяжелое впечатление: свидание через решетку, тюремный халат и пр. — все это пугало и угнетало. Карл заметил это тяжелое впечатление и первое же письмо (от 10 января 1917 г.) посвящает этой теме.

«Вы не должны тревожиться… Что страшного в этой решетке? Какая разница между ней и тюремной одеждой или стриженой головой?…Несмотря на все это, мы остаемся и останемся такими, какие мы есть. «Aequam memento rebus in arduis servare mentem» (помни, что и в трудном положении присутствие духа тоже необходимо). В этих словах Горация заключается житейская мудрость не только стоиков, но и эпикурейцев… Вы все держались до сих пор молодцами, и я этим гордился. Не теряйте же этого настроения. А когда станет тяжело, стисните зубы и все, все будет хорошо… Борьба, а вместе с ней — настойчивость и гордость, что бы ни случилось!.. «Nil admirari si fractus illabatur orbis impavidum ferient ruinae» (ничему не удивляйся! Даже если бы даже земной шар начал распадаться на куски, храни спокойствие!).

Несомненно, что слова эти были направлены по сути дела не только к близким — жене, детям, — но и к товарищам, оставшимся на воле. Либкнехт знал, что теперь, когда вырваны из рядов и он, и Роза, и Меринг, теперь, когда война вошла в самую зверскую стадию, борьба спартаковцев становится особенно трудной. Он знал, что близкие товарищи сильно обеспокоены его собственной судьбой. И он считал своим долгом ободрить и успокоить друзей, звать их продолжать работу, «хотя бы земной шар стал распадаться на куски». Это была единственная форма, в какой он мог в легальном письме (а нелегальных сношений из Люкау еще не было) обратиться к бойцам-единомышленникам.

В каторжной тюрьме на первых порах жилось особенно трудно. Очень угнетала невозможность заниматься умственным трудом. Сапожная работа отнимала все время. «Мой сапожник предложил мне работать быстрее, угрожая в противном случае отнять у меня закройку»— пишет Либкнехт в письме к родным около ноября 1917 г. Так продолжалось до начала 1918 г. В марте 1918 г. в тюрьме произошел «огромный переворот» — было упразднено сапожное ремесло. «Моя будущность покрыта мраком. Надеюсь, что меня не заставят плести корзины» — пишет Карл. Он радуется «безработице» и надеется получить возможность почитать. Но эта надежда не оправдывается. С апреля месяца Либкнехта заставляют клеить бумажные картузы. Несколько недель, пока он мог свободно читать в тюрьме, он называет чудным временем.

«Свободное от занятий чудное время продолжалось, к сожалению, недолго. Пока что я — ученик. Моя рабочая норма: 1 000 штук в день. Клея картузы, я усердно считаю: раз-два-три, раз-два-три, стараясь таким образом себя подзадорить и развлечь. Работа сравнительно чистая и приятная. Для чтения у меня теперь совсем мало времени: с шести часов утра до трех четвертей восьмого вечера остаются, кроме двух перерывов в течение дня, всего несколько промежутков по пятнадцать-двадцать минут, которые уходят на то, чтобы поесть и прибрать «хозяйство». Но вечера становятся более длинными, и я использую их по мере сил: я охвачен такой жаждой, что выпил бы, кажется, море…»