Карл Либкнехт - [41]

«Приехал батальонный командир и вызвал меня. Он слышал, мол, о моей пропаганде против церкви. Это недопустимо. Ему важно быть со мною в хороших отношениях, чтобы иметь право сказать, что я вел себя безупречно. Он этому делу не даст дальнейшего хода и будет считать, что узнал об этом частным образом. Но я не должен забывать, что многие мои товарищи разыгрывают передо мной роль добрых друзей, а за моей спиной говорят против меня и пишут на меня доносы. Конечно, он не возражает против того, чтобы я беседовал с отдельными лицами, взгляды которых мне известны, — ведь и он сам имел со мной подобные же разговоры и при случае опять обратится ко мне с некоторыми вопросами, когда я вернусь из рейхстага. Но только — чтобы не было «агитации»… Он сказал еще: «Вы не должны забывать, что ваши письма могут быть вскрыты: это разрешается (для предупреждения бунтов и возмущений). Подвергались ли вы этому, не знаю. Но вы должны со всем этим считаться. Однажды (в штабе батальона) говорили о том, что ваша жена за границей и что вы переписываетесь с ней при помощи условного адреса».

Два этих рассказа мы заимствуем из «Заметок», которые одно время вел Либкнехт на фронте. Заметки эти сделаны 25 и 26 октября 1915 г.

Знакомясь хотя бы с этими немногими эпизодами из области взаимоотношений Либкнехта с офицерством и сопоставляя рассказы Либкнехта с выдержками из обвинительного акта по его делу, невольно. задаешь себе вопрос: как это могло случиться, что Либкнехт, который держался так демонстративно, не угодил тут же под военно-полевой суд, не был тут же на месте расстрелян?

«Я стрелять не буду, — писал Либкнехт курсивом в письме от 21 сент. 1915 г. — Единственно чего я хотел бы избегнуть, это— окопов. Все остальное, все опасности — пустяки. Но участвовать в этой бойне я не могу, это свыше моих сил» — писал он 4 октября 1915 г. «Теперь и я в России, — писал он с русского фронта. — И при каких ужасных условиях! Я не могу описать вам мое нравственное состояние. Чувствовать себя безвольным орудием глубоко ненавистной власти. И защищать… — чьи интересы?!»

«История этой войны, — пишет Либкнехт своему сыну 31 октября 1915 г., — будет проще, чем история многих прежних войн, ибо побудительные мотивы ее ясны и очевидны во всей их грубости. Вспомни о крестовых походах: они были окутаны фантастическим религиозно-культурным покровом, скрывавшим под собою стремления экономического характера — то были широко задуманные торговые экспедиции. В нынешней войне ее чудовищные размеры, средства и цели не только ничем не прикрыты, а наоборот — раскрыты».

Вот какие мысли в самой простой, общедоступной, понятной каждому солдату форме проповедывал Либкнехт на фронте. Легко себе представить, какое зажигательное влияние должна была оказывать на солдат такая проповедь, идущая из уст человека с таким авторитетом, с таким ореолом, как у Карла Либкнехта, — проповедь, ведущаяся к тому же в такой трагической для каждого рядового солдата обстановке.

«Я стрелять не буду!» — это Либкнехт говорит не только в письмах к товарищам и к детям. «Я стрелять не буду!» — говорит он простым солдатам, с которыми вместе спит на соломе в холодном сарае, говорит солдатам с.-д. из числа берлинских рабочих, с которыми судьба столкнула его на фронте. «Я стрелять не буду!» — говорит он рядовым ландштурмистам, «положение которых поистине потрясающее».

«Я стрелять не буду!»— говорит он товарищам, которые «носят его на руках», и соседним пулеметчикам, у которых он сидит «в теплом прикрытии». И всякому ведь ясно: «я стрелять не буду» означает в этой обстановке — «не стреляйте и вы»; а затем из этого логически вытекает: «поверните штыки в другую сторону», — как Либкнехт это в действительности и говорил.

«Высокое» начальство на фронте, конечно, не могло не знать, что Либкнехт говорит рядовым солдатам-фронтовикам именно это. Ведь за ним следили шпионы, — об этом пишет Либкнехт не раз. Да это ясно и без того. Наконец, находились и такие «товарищи», которые прямо доносили на него. Но мало того. Либкнехт отнюдь не делал секрета из этого перед самим начальством. «Я стрелять не буду!» — говорит он и высшим офицерам, среди которых было, как мы видели выше, даже два принца. «Я стрелять не буду!»— говорит он совершенно прямо и тут же весьма «популярно» объясняет, почему именно не будет. «Я сказал им в лицо всю правду». А какова была тогда правда Либкнехта — мы хорошо знаем.

Что представляла собою в 1915 г. военная дисциплина на фронтах империалистской бойни вообще и на германском фронте в частности, мы хорошо знаем. Это была настоящая гильотина. И все же так велика была моральная сила Карла Либкнехта, таким изумительным героизмом дышала вся его фигура, так подхватывалось массой каждое его слово, так «носили его на руках» рядовые фронтовики, что самые заядлые враги пока не решались открыто посягнуть на Карла Либкнехта. Но все его письма, а главное — все его действия, явно говорили о том, что он-то сам в любую минуту готов пойти на смерть за свои взгляды, за дело пролетарского интернационализма.

* * *

В тех же драгоценных письмах с фронта найдется также несколько совершенно изумительных страниц, рисующих душевное состояние Карла Либкнехта. «Мое недомогание заключается в физической слабости и неприятной местной боли. Но умственно и душевно я совсем молодец», — аттестует он себя в письме от 30/Х 1915 г.