Карл Либкнехт - [39]
Но это еще только цветочки. Дальше начинается настоящий ад. Отдельные кошмарные эпизоды ярко описаны Либкнехтом сразу по свежим следам событий. Эти документы крайне важны не только для биографии Либкнехта, но и для истории мировой войны. Описания ужасов войны в них настолько ярки, что могут быть поставлены рядом с художественными произведениями крупнейших мастеров, посвящавших свое перо или свою кисть изображению обстановки войны.
Вот, например, письмо Либкнехта от 8 октября 1915 г.
«Вот они, настоящие переживания! Вчера, в полдень, влетела граната в окно соседнего дома: один убитый и один тяжело раненый. Сегодня рано утром, в половине девятого, один товарищ по взводу был тяжело ранен в живот во время работы; он еще жив. Вчера в полдень разорвалась шрапнель как раз надо мной в то время, когда я разговаривал с лейтенантом во дворе штаба; одна из пуль прошмыгнула между нами, и я ее потом поднял. Мы стоим на мызе, неподалеку от Двинского леса; германские артиллерийские позиции, которые до вчерашнего дня находились совсем близко от нас, перенесены теперь, вследствие длительного их обстрела, в другое место.
«Мы работаем «ночью», т. е. выходим в половине пятого дня, добираемся около пяти часов до окопов, бежим в темноте, спотыкаясь и падая, по траншейным ходам и, наконец, ползем в течение трех четвертей часа до места назначения.
«Там мы работаем до часу ночи; в два часа начинаем обратный поход к квартире. Приходим в три часа. Пьем кофе. Затем — в «постель», т. е. ложимся на солому в ледяном сарае, кутаясь в холодные шинель и одеяло. Сегодня было два градуса ниже нуля.
«Торжественная зимняя ночь, звездная, яркая, опьяняющая. Восходит Орион и мой Сириус — наш Сириус. Я вижу его передо мной, надо мной, между ветвями кустов и деревьев, в праздничном блеске небес… Мы залегли, зарывшись в землю, на каком-то кладбище. Трещат ружейные выстрелы, то одиночные, то пачками. Русские стоят от нас на расстоянии от 80 до 150 метров; их окопы тянутся перед нами и позади нас на противоположном берегу Двины, а мы врезались между ними острым клином… Вдруг далеко перед нами, наискось справа, что-то сверкнуло, словно зарница. Это для нас! Через 10–12 секунд мы слышим грохот выстрела и дикое шипение мчащегося к нам чудовища… Укрывайся! т. е. ложись! Гул все ближе и ближе… Мимо? Нет… что-то загрохотало почти над самым ухом… Я. подымаюсь, — и слышу предостережение: переждать осколки. Совсем рядом со мной на край окопа падает обломок снаряда. Тяжелая штучка. И так дальше в том же духе. Два раза осколки падают совсем близко от меня… Вое это произошло во время пути к месту работы, куда я отправился около половины десятого вместе с фельдфебелем, после того как я помог командующему этой частью лейтенанту зарисовать местность. Русские обстреляли нас: прицел у них замечательный — надо отдать им в этом справедлив ость. В траншеях мы в большей безопасности. Чудовища перелетают далеко через нас, так что осколки их нам уже больше не угрожают. Мы то работаем, то нет, — как придется. Вокруг нас-могилы и кресты, над нами шелестят ветви деревьев, и все это освещается вспышками яркого света. Вдруг один из товарищей, работающих рядом со мной, погружается в землю: под ним провалился гроб, и он топчется на трупе, — меся ногами какую-то гадость. Но ничего — отверстие засыпают, и лопаты продолжают свое дело среди гробов, крестов и мертвецов, среди грохота, трескотни и свиста пуль… Ужасные картины… Вдруг крик: «Бросай работу». Возможна атака русских. Взвиваются немецкие ракеты, и мы, перегибаясь, вылезаем из нашего отрезка окопа, лежащего отдельно, на расстоянии от 30 до 40 метров от длинной и уже готовой траншеи. Мы спотыкаемся среди кустов о могилы, — никто не знает дороги или направления к главному окопу. Мое пенснэ, сбитое веткой, падает в траву; случайно я нахожу его ощупью. Вдруг один из нас замечает окоп. Мы прыгаем туда. Унтер-офицер не доволен. Я бранюсь с ним, но не очень злобно, так как он добрый парень, хотя очень ограниченный и чересчур боязливый. Я заявляю ему, что стрелять не буду, даже если прикажут. Пускай меня расстреляют. Другие соглашаются со мной. Мы начинаем шуметь. В ту же минуту мимо наших ушей начинают свистеть пули: русские слышат нас. До них доносится каждый слишком громкий лязг лопаты… Пока что я избавился от своего ружья и хожу на работу безоружным. Я чувствую себя тогда — конечно, внутренне — почти свободным. Вчера утром, после ночи, отданной духовной работе, сердце мое почти ликовало… Я ощущал, видел и переживал эту осень; как в юношеские годы, как в мирные времена, как когда-то вместе с тобой. И я все еще чувствую, что я сильнее всего того, что происходит и может произойти. Как мне это описать? Я читал Данте… Ах, эта зимняя звездная ночь в осеннюю пору. Мне кажутся жалкими все земные невзгоды. Я смеюсь над ними, даже если тело сгибается под их тяжестью».
«Последняя ночь меня страшно измучила; я почти без сил… Мы выступили в сумерки, и когда проходили в темноте через высокий сосновый лес, то звезды блестели между деревьями, как рождественские свечи… Мы начали разрывать кладбище. Во тьме черной ночи звезды исчезли. Снимать дерн с могил — невыразимо тяжело. При каждом ударе лопата высекает огонь, который слетает с нее снопом светляков. Падающей земли не слышно. Вдруг заступ глухо обо что-то ударяется опять гроб. Тяжелый запах тления. А кругом — трескотня ружей и совсем близко пролетают пули с противоположного берега Двины; из ближайшего русского окопа доносится резкий шум от разрывных снарядов, у которых гулу взрыва предшествует треск выстрела (для нашего уха). Русские применяют в изобилии разрывные снаряды (ружейные гранаты) — очевидно американского изделия — причиняющие страшные раны. Я прополз до прибрежного выступа и увидел в первый раз широкую серебристую поверхность реки. Пули ближайших русских постов просвистели мимо ушей». — Так пишет Либкнехт в письме от 9 октября 1915 г.
