Карьеристы - [97]

— Потому что из-за своего нежного сердца очень жалела меня, выгоняя из комнаты. Поняла, как больно человеку, когда его выгоняют.

— Это тебе надо было плакать, — равнодушно бросила Зина.

— Конечно, мне. Ужас, озноб, какой-то дьявол рыдает внутри и выставляет рога… Знаешь, Эдуардас, она — молния: сверкнет, ослепит, но никогда не согреет.

— Позавчера посватался к Алдоне, а этой ночью скрежетал зубами у меня под окном, грозился застрелиться.

— Все это было враньем, прекрасный ты мой носик, хорошо известным тебе враньем.

— Представляешь, Эдуардас, забрался на военную кафедру, украл винтовку и собирался из нее застрелиться.

— Не застрелился же.

— Если бы застрелился, не пришел.

— Винтовка скорее всего была без патронов.

— Не это важно. Теперь меня все время будет преследовать чувство вины.

— Куда ты так торопишься, козочка моя? Мы не поспеваем за тобой, — сказал Вальдас, удерживая ее за руку.

— Я тебе не козочка, — выдернула она руку.

— Небось приятно переживать чувство вины? — спросил поэт.

— Очень приятно, — ответил за нее Вальдас, — особенно когда земля от жары трескается, а ты один слоняешься по улицам.

Когда они подошли к автобусной станции, Эдуардас стал прощаться.

— Я, пожалуй, не поеду.

— Если ты не поедешь, я тоже не поеду, — тихо сказала Зина, бросив на него тоскующий взгляд.

Конечно, Зина была уверена в своей победе, но зачем она была ей нужна?

Почти полчаса тряслись они в маленьком, битком набитом пригородном автобусе — стоя, подпирая головами крышу, не видя широких полей, щедро предлагающих живые картины с колышущейся рожью, зелеными пастбищами, стадами черно-пестрых коров. Однако, когда они сошли, лес сразу же заключил их в свои объятия; свежее дуновение, шорохи, посвист и щебет сливались в одну бескрайнюю волну; прямые, как свечи, сосны стояли на страже у тропы, роились стайками, смешивались с елями и черной ольхой у бегущего ручейка, взбирались на склон и дальше — на высокий холм; до самого синего неба тянулись их зеленые валы, обнимая плечи земли.

Они шли по извилистой, усыпанной хвоей и шишками тропинке, всем телом ощущая дыхание леса, жадно впитывая его живительный аромат.

— А я слышу, о чем думает Зина, — после долгого молчания произнес Вальдас.

— Если слышишь, скажи. А то я и сама не знаю, о чем думаю.

— Думаешь так: вот два верблюда, какого предпочесть? А выбирать придется, малышка. Праздник начинается.

— Не знаю, какого вер-блю-да выбрать. Может, лучше подождать коня? — кокетливо ответила Зина.

— Ах ты, моя нежная! Разве ты всадница? С конем не справишься. Ты игрушечная лодочка на морских волнах.

— Я не лодочка.

— Созданная богом и отданная на волю дьявола лодочка.

— Почему ты все молчишь, Эдуардас? Защитил бы меня, — сказала Зина, посмотрев ему в глаза.

— Не хочется ни о чем говорить. У вас же старые счеты… — ответил поэт несколько смущенно, чувствуя себя третьим лишним.

— А у вас — новые! — Вальдас с трудом сдерживался. — Зина — ручная белка, сама лезет в карман за орехами.

— Зачем ты меня обижаешь, Вальдас? Да еще на глазах у Эдуардаса! Зачем?

— Бросаю ему спасательный круг. Ты ведь можешь и в смертельный омут затянуть.

— Боже мой! Кого я тяну? Помолчал бы лучше.

— Хочешь знать правду?! — возмущенно воскликнула Зина. — Это Иоанна, мать ангелов, на меня подействовала. Вот почему я плакала, Вальдас! Из-за Иоанны, матери ангелов. Как страшна любовь! Не приносит счастья. Сердце разрывает. И не убежишь… Может, мы все хотели бы стать матерями ангелов.

— А тот альбомчик?.. И там ангелы?

Зина вздрогнула, будто молнией ударенная, пискнула кошкой, которой на хвост наступили, и ударила Вальдаса по лицу тыльной стороной руки. Кольцо сильно рассекло ему губу.

Вальдас замер, Эдуардас тоже удивленно остановился; Зина, прищурив глаза, смотрела изучающим взглядом; казалось, она готова к борьбе.

Ни один не ждал такого поворота событий, а может, только их начала. Большая обида или еще большая любовь вырывалась откуда-то из глубин, превращаясь в жестокую бессмыслицу.

— Теперь скажу все до конца, — глухо выговорил Вальдас сквозь скомканный носовой платок, которым вытирал кровь. Покосившись на Эдуардаса, он заговорил сбивчиво и поспешно, словно крадеными словами: — Завмаг один, Зиночкин приятель, привез ей, понимаете ли, из Клайпеды копченых угрей, а в придачу — купленный у моряков альбом… такой альбомчик с разными картинками — всякие гадостные извращения. Короче — порнография. Спрятала этот подарочек в ящик стола и демонстрирует своим подружкам…

Сначала Зина стояла, окаменев как статуя, не веря своим ушам, потом замахала руками и безмолвно открывала и закрывала рот, не в силах произнести ни слова. Наконец яростно бросилась на Вальдаса и с невесть откуда взявшейся силой замолотила кулаками, да так, что парень, качнувшись, растянулся на земле. Он не защищался и не удерживал ее.

Эдуардас смутился, будто был в чем-то виноват, в душе ругательски ругая себя за то, что невольно затесался в их отношения, осуждал Вальдаса, но не меньше дивился и Зине, к тому же не мог понять, откуда у изящной и нежной девушки взялась такая сила. Смертельно обиженная и униженная, почувствовав, как подло оскорбили ее женское достоинство, она в какой-то момент превратилась совсем в другого человека, изменилась сама ее природа, вырвались наружу какие-то скрытые до той поры качества.