Карьеристы - [94]

— Но мне нужно два, — ответила она и приветливо улыбнулась.

— Второй можно купить отдельно.

— Ну о чем вы говорите?! Не понимаю.

Он стоял рядом, смотрел ей в лицо удивленным, сияющим, радостным взглядом.

— Я возьму, — сказала только что подошедшая полная женщина с приплюснутым носом и открыла сумочку, чтобы достать деньги.

Он отвернулся, в его тихом бормотании можно было расслышать слово «черт»; поэт любил обращаться к этому сомнительному существу, зная, что частенько оно помогает, как, к примеру, некоторым — трехэтажное ругательство.

Фиолетовая девушка внезапно все поняла. Очень серьезно оглядела поэта с ног до головы, словно собираясь покупать его, задержала взгляд на лице, посмотрела в глаза.

— Отойдемте-ка в сторонку, — предложила она негромко.

И быстро зашагала по огромному вестибюлю, словно бежала от кого-то другого; он ощутил внезапный прилив счастья. Конечно, ее поведение еще ни о чем не говорит, но все же возникло доверие, интимность. Как знать, может, она не только красива, но и добра, не только добра, но и поэтична; а это несказанно ценное сочетание, которое встречается редко-редко.

Если бы приключение теперь же оборвалось, поэт написал бы в его честь неплохое стихотворение; однако ничего еще и не началось; а не начавшись, не оборвется; еще только манит, только сулит что-то.

— Поссорились с девушкой? Правда? По глазам вижу.

Ничего особенного она не сказала, но он разочаровался и даже испугался; в ее словах открылся целый мир: искренний, дружественный, банальный и без тайн — мир, строящийся совсем по другим законам. Ему неприятно, когда вдруг не остается тайн.

— Побудьте целью моей жизни, — попросил он ее с улыбкой опытного обольстителя, сознавая, что говорит непонятно и даже неумно.

— Целью?! Жизни?! — воскликнула она и, прикусив губу, ошарашенно уставилась на него.

Он молчал; она продолжала смотреть не моргая, вопросительно и недоумевающе. Он молчал.

— Теперь самая середина лета, — переступив с ноги на ногу, сказала она упавшим голосом.

Он снова ничего не ответил.

«Убежит, — подумалось. — Впрочем, нет. Не убежит». Простое любопытство, а может, привычка верить в свое очарование, когда всегда везет, и не верить мужчинам, когда они несут чепуху.

— Я — Зина, — сказала она после долгой паузы.

— Зенона или Зинаида?

— Зина — и все. Вальдас должен был прийти первым и купить билеты. Но до сих пор его нет.

— Нет, — подтвердил он.

— Тогда пошли. Если опоздал, то так ему и надо.

— Так и надо, — снова подтвердил он.

Они сидели за проходом и поэтому могли говорить немного громче.

— Вы нарочно купили два билета, я теперь это поняла.

— Вы поняли это сразу.

— А вот и не поняла.

— Конечно, не поняла.

Она повернулась к нему, окинула спокойным, изучающим взглядом: в порядке ли у него голова? И начала сердиться, но не из-за того, что он как-то странно думает и говорит, а на себя — за уступчивость. Захотелось дать ему это понять.

— Долго приглядывался, к кому бы привязаться? — спросила резко.

— Долго.

Она некоторое время молчала, надув губы.

— И привязался ко мне.

— К тебе!

— Почему же ко мне?

— Ты невероятно красивая.

Она заранее знала ответ и спрашивала, чтобы услышать его.

— А что скажет Вальдас?

— Повторит то же, что говорил прежде.

— Ты же не знаешь, что он говорил прежде.

— Зато ты знаешь.

— Врешь ты все!

Едва не задевая их коленей, мимо пробирались на свои места люди — потные, со скучающими лицами; неприятно несло крепким одеколоном, табаком, пивом. Он откинулся на спинку кресла, стараясь как можно дальше отстраниться от них. Она продолжала сидеть прямо, всем своим существом близкая этой массе и совсем не чувствуя общности с ним.

На экране загорелись титры: «Иоанна — мать ангелов» — уже старый, но отличный польский фильм; потекла чужая непривычно организованная, удивляющая жизнь, полная страстей, нравственных метаний, странного безумия и красоты, новой неожиданной красоты; сотни незнакомых друг другу зрителей стали жить одним чувством, верить в рожденную на час эфемерную действительность, реализованную возможность и даже невозможность.

Он непроизвольно наклонился к ней, еще раз заглянул в лицо, которое в мерцающем свете экрана казалось одухотворенным, возвышенно-спокойным; хотел сказать, что вдруг почувствовал себя празднично счастливым, что неожиданно подумал о невесте, которой у него нет, о невесте — многие годы ожидаемой, виденной лишь в сновидениях, в белую фату укутанной, но почему-то увядшей, исчезнувшей, оставившей пустоту и ожидание. Но ничего не говорил; надо совершить что-то, чтобы мечта превратилась в действительность или тихо угасла — без жалоб, без воспоминаний.

Монахини на экране пели хоралы, таинственные тени витали под сводами монастырских келий; прибывший священник изо всех сил всадил в колоду огромный топор, мелькнуло предчувствие чего-то жуткого; мысль о смерти — бесформенная, бессловесная — коснулась сознания каждого.

Они смотрели молча, углубившись в странные, полные святого безумия события, которым сегодня трудно было верить.

Глухо лились с экрана мелодии и слова псалмов — это иезуиты пытались изгнать дьявола из душ монахинь; гнали его упорно, с серьезными, полными фанатической веры лицами, изо всех сил желая добра несчастным грешницам. В это время она повернулась к нему и неожиданно спросила: