Карьеристы - [81]

Далее защитник углубился в дебри моральных и медицинских факторов, подтверждающих наличие частичной вменяемости. Упомянул голод, жажду, продолжительную бессонницу, сильное недомогание и усталость как следствие этих причин… Заканчивая речь, он еще раз отметил, что его подзащитный явился орудием неких, оставшихся суду неизвестными, злоумышленников. И просил суд о снисхождении. Прокурор отверг всякие, как он выразился, «теоретические рассуждения противной стороны, ничего общего не имеющие с данным делом». Преступление совершено. Преступник известен. Какие же могут быть сомнения? Необходимо наказать его по всей строгости закона!

Защитник, пользуясь своим правом, подошел к Крауялису и шепнул ему:

— Говорите, мол, все делали словно во сне, не понимали, что творите! Добьемся медицинского освидетельствования…

Слово получил подсудимый. Он встал. Лицо его то краснело, то бледнело. Он несколько раз глубоко вздохнул, прежде чем начать говорить. Подавленный, измученный и одновременно виноватый и растерянный. Однако он постарался взять себя в руки, чтобы выглядеть спокойным и сосредоточенным. Иногда в его тоне слышались даже нотки гордости.

Начал Крауялис несвязно, короткими фразами, говорил медленно, голос его дрожал:

— Что я могу сказать? Дело сделано… Теперь и сам вижу, что сотворил… Принуждал меня кто-то?.. Может быть. Но кто — не знаю. Нет. Я сам себя принуждал! Меня какая-то необходимость заставляла… Трудно объяснить. Это продолжалось многие годы. Я становился не тем, чем был прежде, менялся. Во мне что-то росло. Как нарыв, как опухоль… Не поймете вы меня. Защитник тут уже говорил… Он все правильно говорил… Я только дополню. Правда, я скажу не о том, о чем говорил он.

Судорожно вцепившись в барьер, Крауялис замолчал и снова лихорадочным взглядом обвел зал — судей, прокурора, знакомых и незнакомых людей, пришедших присутствовать на заключительном акте трагедии его жизни… Голос окреп. Юргис сумел преодолеть растерянность, почувствовалось — этот человек умеет владеть словом.

— Почему это произошло? Ощущали вы когда-нибудь, как пьянит страсть? Ты вдруг дуреешь, перестаешь контролировать себя, ничего не видишь вокруг… Меня пьянила жажда мести. И кроме того, я уже не хотел жить. Да, я считал свою жизнь конченой. Только желание мстить поддерживало меня. Быть может, я его осуществил. А оно, в свою очередь, пожрало меня самого.

Крауялис перевел дух. На лбу его выступили капельки пота. Он был возбужден, но мозг работал логично и четко. Только нахлынувшая разом лавина мыслей не давала ему сосредоточиться на чем-то определенном. Хотелось сказать обо всем сразу. И он разбрасывался, перескакивал с одного на другое, метался, повторялся, отмечал зачастую мелкие, незначительные детали, упускал главное.

— Теперь я снова хочу жить. Хочу испытать хоть один день счастья… Что я еще могу вам сказать? Мне никогда не приходилось выступать в суде… Я не умею. Сидя в своей камере, я о многом думал, многое пересмотрел. И так хотелось бы вернуться обратно, на двадцать — тридцать лет назад. К своим истокам. И начать вновь. Может, теперь я пошел бы по другому пути. А ведь мой действительный путь, моя настоящая жизнь были очень тяжки. Мне хочется, чтобы вы поняли меня. Я расскажу вам о своей жизни. Поймите, пожалуйста… Родители померли, когда мне и пяти лет не было. Простые рабочие люди, они не оставили мне в наследство никаких капиталов, никакого имущества. За мое воспитание взялись родичи. Тут и начались мои муки. Когда меня, малыша, впервые избили, я ощутил жажду мести. И сколько раз с тех пор оставалась эта жажда неутоленной, сжигая меня… В одиннадцать лет я сбежал от своих воспитателей, бродяжил, нищенствовал, наконец устроился мальчиком на побегушках в одном торговом заведении. По ночам глотал книги. Работала там некая добрая женщина, она и научила меня читать-писать. Пристрастила к книге. Хозяин узнал об этом и запретил жечь керосин… Но я все равно читал. Тогда он меня выгнал. Через какое-то время взяли меня младшим канцеляристом в контору одной фабрики. Я уже был изрядно грамотен, считал, решал задачи. На фабрике начал посещать вечерние курсы. Тут меня за учение никто не преследовал. Но все больше вникая в окружавшую меня действительность, я стал понимать, как много в ней несправедливости. Рабочие получали гроши, да и те частенько хозяин задерживал, не платил вовремя. А директор и всякие заведующие жили припеваючи. В контору к нам приходили жены рабочих, плакали, просили денег, заработанных мужьями, но этих несчастных вышвыривали за дверь. А я был вынужден терпеть. Мне бы уже тогда следовало взорваться. Такая необоримая любовь к простым людям владела моим сердцем, так жаждало оно справедливости. Клянусь вам!

В те времена попалась мне одна книжица. Описывались в ней наказания, которым подвергали преступников в разных странах… Господи боже! Чего только не приходилось переносить невинным страдальцам… Гнетущее впечатление произвела на меня эта книга. Впервые не захотелось жить. Каждая жестокость, каждая несправедливость сильных мира сего так меня мучила, что я все время непрерывно ощущал боль. Физическую боль. Я больше не мог переносить этого… Молчать, мириться… Потерял желание жить. Клянусь, задумывался о самоубийстве… Не лучше ли пасть, как падает посреди дороги загнанная лошадь, чем так жить? Что мне в такой жизни?