Карьеристы - [82]

Крауялис снова замолчал. Вытер тыльной стороной ладони пот со лба, горящими глазами оглядел судей и публику. Все смотрели на него с жалостью и сочувствием.

— Уволился я с этой фабрики. Взяли меня на службу в государственное учреждение. Но вскоре выгнали. Выгнали за то, что я имел какие-то собственные убеждения, не сходившиеся с убеждениями начальства, и не скрывал их… Долгое время околачивался без работы. Без определенных занятий и, конечно, без средств к существованию… Доводилось ли вам испытывать нечто подобное? Вряд ли. Смею вас уверить, что это отвратительное состояние. Клянусь безработица — это болезнь! Отсутствие работы и нищета заставили меня испытать величайшее отчаяние, а потом ввергли в черную, беспросветную апатию.

Я узнал, как некоторые гордятся своей страной, дорожат родиной, готовы ради нее на жертвы и лишения. Таких людей я уважал и искренне завидовал им. Эта зависть иногда пробуждала меня, возвращала к жизни, заставляла находить в ней что-то хорошее, светлое… Но когда я поближе столкнулся с теми, кто шел во главе… Мне стало все равно: родина, патриотизм, идеалы… Я больше ничего уже не мог уважать, не исключая и себя. Растаяла еще одна льдина, за которую я раньше цеплялся, считая, что есть светлые личности, есть идеалисты, рыцари без страха и упрека. Оказалось, таких нету! Есть только люди практичные и люди наивные. Других нет. И я начал испытывать зависть не к наивным идеалистам-неудачникам, а к тем, кто владел богатством и благодаря ему имел возможность ни с кем не считаться, жить как в раю и всех обманывать. Зависть к хорошему облагораживает человека. Зависть к дурному — убивает… Тут бы и настал мой час, но пришло еще одно желание.

Оно завладело мной целиком. Вошло в кровь и отравило ее. Желание мести! Я поклялся мстить тем, которые выбросили меня на улицу как ненужный хлам. Решил проникнуть в их среду, в правящую партию и разрушать ее изнутри — это казалось мне лучшим средством осуществления мести. Кроме того, партийным функционерам кадемы неплохо платили, а я не мог больше терпеть голода и нужды, сил совсем не осталось… Так началось мое падение в пропасть. Раздоры, провокации, грязная политическая борьба и всякие скандалы и грызня в верхушке партии доставляли мне истинное удовольствие… Не знаю, может, с самого рождения был я ничтожеством… Другой на моем месте, возможно, достиг бы почета, успеха и даже счастья. Но теперь поздно об этом говорить. Я был таким, каким был… Об одном сожалею: бесконечно жаль мне, что жертвой моей мести пал невинный человек… Но и этого уже не исправишь. А министр внутренних дел, в которого я стрелял, достоин смерти! Его следовало уничтожить… Разумеется, вы не поймете той правды, которая заставляет меня утверждать, что министр достоин смерти, но это не меняет сути дела.

Под конец своей речи Крауялис заговорил с удовольствием и достоинством, так, как умел это делать в свои лучшие годы. И хотя осуждал содеянное, но в глубине души, переживая все заново, гордился им. Воскресшее желание мести и чувство ненависти, столь долго владевшее его мыслями, делали его сильным, смелым, готовым на любые признания. Но он уже исчерпался — рассказал о себе все, что мог, и на какое-то время замолчал, раздумывая, как же закончить речь. Ему хотелось эффектно блеснуть и одновременно склонить судей к смягчению наказания. Отдельные места его речи, безусловно, произвели на присутствующих сильное впечатление, вызвали сочувствие, жалость, но это происходило как-то само по себе: просто Крауялис был предельно искренен.

Но когда он заговорил после паузы, в его тоне можно было уловить фальшивую нотку:

— Вот моя исповедь… Преступление, за которое вы судите меня, господа судьи, совершено не мною. Оно — результат влияния всех тех людей, которые меня на него толкнули. Судите их всех! Клянусь, я был бы иным, если бы другими были и те, кто окружал меня…

Судьи совещались целых два часа. Наконец…

— Прошу встать!

Председатель суда огласил приговор: «…к высшей мере наказания…»

XIV

Домантас только из газет узнал о деле Крауялиса. Это известие потрясло его не меньше, чем смерть Зины. Вспомнилась последняя встреча с Юргисом, и он ощутил, что совесть его неспокойна. Долго и мучительно раздумывал Викторас о случившемся, но помочь другу был не в силах. Изменить его судьбу уже невозможно.

И Домантас решил как можно скорее покинуть Каунас, сбежать и от людей, и от воспоминаний, и от самого себя. Деревенская глушь, рассчитывал он, поможет ему забыть обо всем этом кошмаре, отрезвит, возродит. Тогда можно будет вернуться для новой жизни. Больше всего его пугала возможная встреча с Юлией. Как он будет теперь смотреть ей в глаза? О господи!

Он наспех уладил свои отношения с одной редакцией, где надеялся получить осенью постоянную работу. Правда, теперь ему больше подошла бы должность какого-нибудь сельского писаря, секретарская работа в провинциальном местечке, среди крестьян, которая давала бы возможность вести пусть серенькую, но спокойную жизнь… Однако он еще раньше принял решение кончить курс. Уже записался в университете на следующий семестр. Поэтому осенью он возвратится в Каунас, начнет работать, возьмется за учебу… И постарается не встречаться с Юлией.