Карьеристы - [80]

— Нет, нет! — затрепетала Банюлите. — Лучше ни во что не вмешиваться. Записалась, куда приказало начальство, и помалкивай себе.

Керутис подошел к Домантасу:

— Боюсь, братец, что во всем тут я виноват. После того как ты согласился мне помочь, написал я куда следует письмо. И указал там, что о многих делишках Никольскиса может рассказать еще один чиновник, который постоянно слышит, о чем толкуют в его кабинете. Правда, фамилии не упоминал. Видимо, нашему шефу дали прочитать это сообщение…

Керутис был очень подавлен происшедшим, пал духом и не грозился уже, что посадит подлеца за решетку.

* * *

До первого оставалось еще несколько дней, и Домантас пока ходил на работу. Он стал совсем замкнутым, молчаливым. Все здесь казалось ему еще более чуждым, чем прежде. Ни одного светлого часа не пережил он в этой угрюмой комнате, ни единого приятного воспоминания не унесет отсюда… Конечно, без всякого сожаления, равнодушно оставил бы он канцелярию департамента эксплуатации лесов… Но стоило задуматься о дальнейшем — и сердце сжимал обруч страха: он не знал, что с ним будет, найдет ли какое-то дело, как станет зарабатывать на жизнь. «И так плохо, и этак скверно… И ничего тут не поделаешь…» — шептал он словно в каком-то трансе.

Подошло первое число. Домантас сдал дела преемнику, подобранному Никольскисом. Холодно простился с Керутисом и Банюлите, посмотрел на злополучную дверь и покинул здание министерства.

XIII

Ровно в девять утра четверо конвоиров с обнаженными саблями ввели в зал суда Крауялиса.

Тут царила почти траурная торжественность. В первых рядах сидели всего несколько человек. Когда вызвали обвиняемого, они обернулись и в скорбной тишине наблюдали за печальной процессией. Адвокат поклонился своему подзащитному, Крауялис ответил слабым кивком и безучастно опустился на отгороженную от зала барьером скамью. Откинулся на ее спинку. Медленно обвел глазами зал. Отыскал среди присутствующих Юлию, взгляды их встретились. Бледное лицо Юргиса порозовело.

Все встали — вошли судьи. Крауялис с удивлением рассматривал их, потом, словно поняв что-то, опустил голову и как-то сразу посерел.

Начался формальный опрос подсудимого… Имя, фамилия, имя отца, год рождения…

— Тысяча восемьсот девяносто восьмой.

— Гражданство?

— Гражданин Литовской республики.

— Национальность?

— Литовец.

— Служил ли в армии?

— Нет.

Крауялис отвечал коротко, скучным, потухшим голосом.

— Женат?

— Да.

— Ваше вероисповедание?

— Вероисповедания не имею.

— То есть как это?

— А так… Неверующий.

— По какому обряду крещены?

— Вероятно, по католическому.

— Имеете ли ордена или другие знаки отличия?

— Не было и, верно, не будет.

— Состояли под судом или следствием?

— Нет.

— Садитесь.

Председатель суда зачитал обвинительный акт. Крауялис выслушал его, не поднимая глаз, облокотившись на барьер и сжав ладонями лоб.

— Признаете ли себя виновным в предъявленных вам обвинениях?

В зале стало тихо-тихо. А Крауялис медлил с ответом. Поднял голову, посмотрел на судей и наконец невнятно пробормотал:

— Я потом… потом скажу.

— Признаете ли себя виновным? Да или нет? — строго вопросил во второй раз председатель суда.

— И да, и нет… Я потом все скажу.

Прокурор говорил недолго, но горячо и энергично. По его мнению, в действиях обвиняемого можно усмотреть два преступления: покушение на жизнь министра и случайное убийство. Формально Крауялиса можно обвинить лишь во втором — убит посторонний человек, но покушение состоялось, и подсудимый должен отвечать по всей строгости закона именно за покушение на убийство, повлекшее за собой смерть. Оружие было применено им с заранее обдуманным намерением. И пусть министр остался жив, а жертвой преступника пал другой человек, прокурор квалифицировал это непреднамеренное убийство как обстоятельство, лишь отягчающее вину…

Заканчивая обвинительную речь, он патетически воскликнул:

— Господа судьи! Не только безопасность отдельных лиц, но и безопасность нашего государства требуют, чтобы преступник понес высшую меру наказания!

Наступил черед защитника.

Крауялис отказался нанять адвоката, и защищал его юрист, назначенный судебными органами, как того требовал закон. Однако защитник был довольно красноречив и искренен.

— Прежде всего, господа судьи, разрешите мне, — начал он, — сделать некоторый упрек следствию. По моему глубочайшему убеждению, мой подзащитный был лишь орудием других людей. Да, да, — был только слепым исполнителем чужой воли! А следствие даже не попыталось выяснить, кто подстрекал, кто вдохновлял его на преступление, то есть не пожелало отыскать подлинных виновников трагедии. Слышали ли вы когда-нибудь, господа судьи, чтобы политическое преступление задумывалось и осуществлялось в одиночку? Чтобы только один человек фигурировал в качестве обвиняемого? Согласно ли здравому смыслу допускать, что можно без помощи соучастников провести подготовку к такой крупной акции, как покушение на убийство важного государственного деятеля? Нет! Это невозможно… Верить в это было бы серьезной ошибкой. Кроме того, уважаемые господа судьи, я разрешу себе усомниться в том, вменяем ли был мой подзащитный во время совершения бессмысленного террористического акта, жертвой которого пал посторонний человек… Из всех обстоятельств, выясненных в предварительном следствии, вытекает, что мой подзащитный не отдавал себе окончательного отчета в том, какие последствия может вызвать инкриминируемое ему деяние. Он не мог здраво оценивать, особенно в правовом отношении, допустимость или недопустимость своих поступков, вел себя как неразумное дитя. Ведь у него имелись сотни возможностей, совершив противозаконное действие, легко избежать наказания: скрыться, спрятаться, стрелять из укрытия и тому подобное. А он избрал самые неблагоприятные условия: людное место, день. Разве это не подтверждает его невменяемости, особенно в период непосредственной подготовки и совершения самого преступления?