Карьеристы - [84]

Не уверен, дойдет ли до тебя мое письмо. Если да, выполни мою последнюю просьбу: попроси их, людей, чтобы они простили меня, простили все, кого я обманывал, провоцировал, стравливал… Не по доброй воле делал я все это… И был во много раз несчастнее их. Теперь вижу, что действовал бессмысленно. Почему же Никольскис финансировал мою „политическую деятельность“? Впрочем, он говорил об этом… Говорил, что хотел бы видеть молодежь разделенной на враждующие группировки, чтобы они были друг с другом на ножах… И, ему было бы удобнее ловить рыбку в мутной воде… Но я его обманул! Он запретил применять оружие, а я… И все-таки зачем? Зачем все это? Нет. Я этого хотел, но теперь все осталось где-то далеко позади, там, в тумане прошлого. Голова кружится… Я падаю… Прощай!»

Следующая фраза была вычеркнута. Викторас откинулся на спинку скамьи, перевел дыхание и снова углубился в письмо.

«Никто не вошел. Почудилось. Хотелось бы еще поговорить с тобою, но больше нет бумаги… Когда ты тут, рядом, мне как-то легче. Ну что же, помолчу с тобой. Руки у меня холодеют. Будь счастлив… Прости меня.

Прощай!.. Конец!

Юргис Крауялис».

На полях вдоль листов мелким почерком было приписано:

«В оружейном магазине, угол улицы Лукшё и Сеймо, вход с Сеймо, стеклянная дверь, я остался должен три лита… И еще должен восемьсот литов Кудлаускасу… Забыл его адрес. Потом должен… (фамилию разобрать было невозможно) 150 литов. Попроси мою жену отдать эти долги. Сам я уже не смогу…»

«Никольскис! — вспыхнуло в голове у Виктораса. — Никольскис! Так вот кто был злым гением Юргиса Крауялиса… Вот кто главный виновник трагедии… Ах, подлец!»

* * *

К Юлии Домантас зашел только через день. Он хотел бы сам расплатиться с долгами Юргиса, но у него не было денег и даже надежды в ближайшее время собрать нужную сумму… Кроме того, Крауялене, конечно, интересовало содержание письма…

— Нельзя ли мне прочесть, о чем он пишет? — робко осведомилась она, когда он передал ей просьбу мужа.

Домантас протянул листки, так как там не было ничего, что следовало бы от нее скрывать.

Она читала волнуясь, а когда кончила, твердо сказала:

— Письмо необходимо немедленно передать в прокуратуру! Согласны? Этот Никольскис. Не он ли является той осью, вокруг которой вращались все беды Юргиса? И этот господин Кудлаускас… Пусть его тоже допросят.

— Пожалуй, вы правы. Но кому он должен еще сто пятьдесят литов? Уж не Мурзе ли? Тут не разберешь… — ответил Домантас, взяв у Юлии письмо и пряча его в карман.

— Мурза слишком хитер и осторожен, чтобы заниматься подобными делами. Я точно знаю: после переворота он решительно порвал с Крауялисом, — не согласилась с Викторасом Юлия. — А письмо должны доставить вы лично — и никто другой, потому что оно адресовано вам. И сегодня же! Немедленно! — не терпящим возражения тоном закончила она.

* * *

Перед отъездом из Каунаса Домантас встретил на улице Керутиса. Тот замахал ему, увидев еще издали.

— Хорошие новости! — воскликнул он, когда Викторас подошел.

— Какие новости? — спросил Домантас, дивясь необычному оживлению маленького человечка.

— Чудесные, братец ты мой! Великолепные! Никольскис арестован. В департаменте сидят ревизоры.

— Арестован? Ну что же, прекрасно, — довольно флегматично отозвался Домантас на восторги бывшего коллеги.

— Нет! Вы скажите мне, кто ему вырыл яму? Кто его свалил? Неужто мое письмо возымело такое действие? — удивленно спрашивал Керутис.

— Разумеется, письмо, — согласился Домантас и едва заметно улыбнулся.

* * *

И вот он уже сидит у вагонного окна и провожает глазами пробегающие мимо долины, сосняки, заросли кустарника по берегам озер и речушек. Заинтересованнее оглядывает Викторас волнующиеся поля ржи и пшеницы, зеленеющие полоски яровых.

На дальних лугах маячат стога сена. А кое-где среди прокосов копошатся с граблями бабы. Над рекой стелются прозрачные облачка белесого тумана.

Домантас прикрывает глаза, и перед его внутренним взором проплывают, словно гонимые легким утренним ветерком, переплетаются, исчезают и вновь появляются воспоминания — такие яркие и живые.

Гимназия. Деревня. Родные места. Сад, заросший буйной травой, кусты смородины, высокие клены и столетние вязы… Сенокос. Он возит сено, навивает возы, утаптывает… А вечерами бродит по берегу реки, слушает песни косарей. Любуется заревом заката и сам словно сливается с этим ласковым светом, с дымкой темнеющих далей.

От одних этих воспоминаний уже становится веселее и легче. Все недавнее, все кошмары города, интриги, мерзости, несправедливости и смерти улетают прочь, как дым паровоза, их относит назад, рвет в клочья свежий ветер полей.

— О чем это вы так задумались? — нарушает спокойное течение его мыслей сидящая напротив Юлия.

— Да так… Прошлое припомнилось… Деревня… — отвечает он, не отрывая глаз от окна.

— Я тоже о былом думала.

И они снова умолкают. Мимо вагонных окон бегут хутора, молодые сады, новые усадьбы.

— Приезжайте в Ниду! — неожиданно приглашает она.

— Не смогу… Надо в деревне побыть.

— Я тоже люблю деревню, — понимающе соглашается Юлия. — Но сейчас даже своих не хочу видеть. Мечтаю пожить вдали от всех знакомых лиц… Напишите мне из дому! Ладно? И я вам напишу.