Капуччино - [4]

Впоследствии при словах «свадебное путешествие» он слегка вздрагивал и отговаривал людей жениться.

Больше всего на свете папа любил ясное утро, папиросы «Казбек» и Виля. Говорил хорошо обо всех, даже о надзирателях, и всегда был доволен жизнью. Он говорил, что Бог его создал, когда у него было хорошее настроение. Если он и верил в Бога, то в улыбающегося.

Был он человеком неунывающим и любил чихать. Он чихал на врачей, когда они его пугали, на партию и всегда на деньги. Но никогда на доброту, справедливость и веселость. Когда сдох Сталин — просто сказал:

— Ну, что ж, он там нужнее…

Если права поговорка, что никогда так не врут, как перед войной и после охоты, то они жили все время где-то между охотой и войной.

Врало все, кроме телевидения — его тогда еще не было.

Откуда в атмосфере, где все врет, вырастают честные люди, «честные болтуны?» — как говорил папа.

Второй раз он получил 5 лет — два за болтовню и три — за честность. Или наоборот. Он не умел держать язык за зубами, папа, — это главное условие успеха, заменяющее образование, родословную, талант.

У него был длинный язык, и он передал его Вилю. Виль мог быть похож на него глазами, носом, улыбкой — он был похож языком. Факт, что его не посадили — довольно удивителен. Он мог с лихвой побить папин пятилетний рекорд.

Папа, видимо, никогда не готовился к войне и не был на охоте — он не врал. Люди с длинным языком обычно говорят правду. Он говорил правду, в которую никто не верил — когда все кругом лжет, правда кажется ложью.

Так, папа называл Сталина сапожником, хотя для всех он был Богом.

— Он — сапожник, — говорил папа, закуривая папиросу, — причем, нечестный.

Он снимает кожаную подошву и ставит резиновую, он вынимает шелковые шнурки и ставит бумажные. Если бы он сидел в нашей будке — ему б начистили его усатую морду.

Будка стояла на углу Невского и Владимирского, рядом с табачным магазином «Дукат», и сидел в ней Давид, ассириец, с гвоздем во рту, и ему никогда не чистили морду…

Папе дали пять лет в два часа ночи, а в восемь мама уже давала урок.

— Сила действия, — объясняла она, — равна силе противодействия…

Мама писала на доске закон Ньютона, а Виль стоял за дверью класса и наблюдал за ней.

Она была полна достоинства.

Класс смотрел на нее непонимающе и удивленно.

— Дети мои, — сказала мама, — мы живем в безумном мире. Но физика!.. Что бы ни случилось, дети мои — сила действия всегда равна силе противодействия.

Светлые слезы ее падали на белый от ужаса мел.

Но все это было давно, давным — давно, на других берегах и, может быть, в другой жизни.

Многие годы текли в нем две крови, две реки.

Иордан впадал в Волгу, великая русская река несла свои воды в великую библейскую, и никто этому не удивлялся — кроме антисемитов.

— Виль Васильевич, — интересовались они, — как это в вас уживаются обе половины?

Он пожимал плечами.

— Прекрасно. Мирное сосуществование…

— Вы не испытываете время от времени странные ощущения?

— Как вам сказать, — задумчиво произносил Виль. — Периодически я чувствую боль в области живота и позвонков. Одни врачи считают, что это гастрит, другие — ишиас, третьи…

— Это — гражданская война! — радостно произносили антисемиты и потирали руки…

Война шла с переменным успехом — белая гвардия теснила Маккавеев, Бар-Кохба — Ивана Грозного, Давид пулял из пращи в Петра Первого. Но никто не сажал на кол, не отрубал головы, не сжигал на костре. Это была какая-то мирная война, каждая из атак которой оканчивалась братанием.

Случалось, что половинки препирались, огрызались, давали друг другу пощечины — это происходило в основном в моменты острых международных кризисов.

— Сионист, — орала русская половина, — руки прочь от Ливана!

— Вон из Афганистана, — требовала еврейская.

— Вон с оккупированных территорий! — парировала русская.

— Вы имеете в виду Латвию, — усмехалась еврейская, — или Эстонию?

Здесь русская половина прекращала спор и просто заявляла:

— Жидовская морда!

— Фоня хроп! — спокойно отвечала еврейская…

— Катись-ка ты в свою Палестину! — посоветовала однажды русская.

— И укачу! — пообещала еврейская и начала собирать чемоданы.

Ввиду того, что одна половина укатить не могла, чемоданы начала упаковывать и вторая — и они укатили вместе.

Спор продолжался и в самолете.

— Ты куда летишь, Абрам?

— Туда, куда ты меня послала. В Израиль!.. А ты, Вася?

— В Америку…

Но вскоре было заключено перемирие, и, идя навстречу друг другу, обе половины решили приземлиться в Европе…

* * *

Видимо, из-за той же двоякой крови в аэропорту Виля встречали представители двух фондов — русского имени Достоевского и еврейского имени Менделя Мойхер-Сфорима.

Над представителями русского фонда гордо реял плакат: «Низкий поклон великому писателю земли русской, нашему новому Федору Михайловичу Достоевскому!»

Евреи несли гордо «Шолом нашему новому Мендель Мойхер-Сфориму!»

Каждый из фондов старался держать свой транспарант выше — и моментами Достоевский оказывался над Менделем, иногда Сфорим взметался над Федором Михайловичем, но, в основном, они были одинакового роста… Члены фондов не могли этого допустить — они начали пихаться, толкаться, карабкаться друг другу на плечи, в результате чего Достоевский неожиданно подрос и стал выше Менделя, причем метра на полтора…