Капуччино - [5]

Берлин, руководитель еврейского фонда, был вне себя от гнева.

— Простите, — произнес он, — с чего вы решили, что мсье Медведь — русский, что он ваш Достоевский? Хорошенький Достоевский, написавший рассказ «Аидише маме!»

И он радостно засмеялся. И весь фонд «Менделе Мойхер-Сфорима» загоготал тоже.

— А с чего вы взяли, что Виль Васильевич — какой-то Сфорим? — заржал руководитель русского фонда Бурдюк. — Мендель, написавший рассказ «Русский батя»…

— У нас считают по матери! — парировал Берлин.

— Если вы хотите по матери, — согласился Бурдюк, — пожалуйста. Ради Бога…

И послал Берлина к матушке…

На летном поле вновь разгорелась литературная баталия, фонды безжалостно колотили друг друга транспарантами, они перехлестывались, обвивались один вокруг другого, в результате чего образовались два совершенно новых плаката.

Когда Виль под приветственные крики членов фондов появился на трапе, он прочитал на одном «Низкий поклон великому писателю земли русской, нашему новому Федору Михайловичу Сфориму», на другом — «Шолом нашему новому Мендель Мойхер-Достоевскому!».

Потрясенный двумя вновь открытыми, неизвестными ему доселе писателями, он продолжал стоять на трапе, не в силах спуститься, пока ему не объяснили, что оба писателя — это он.

После этого несколько растерянный Виль попросил стакан водки.

— Наш! — раздались радостные выкрики членов руского фонда, — наш!

И поднесли ведро.

Виль осторожно отпил.

— Пей до дна! Пей до дна! — скандировали члены фонда имени Федора Михайловича Сфорима.

— Не могу, други! — отнекивался Виль.

— Наш, наш! — радостно закричали евреи, а после того, как Виль попросил что-нибудь закусить — а русские, как известно, после первого ведра не закусывают — в стане членов фонда имени Мендель Мойхер-Достоевского началось ликование, многие начали плясать «Фрейлехс», а один вытащил из бокового кармана минору и зажег ее. Берлин нежно обнял Виля и ласково заглянул ему в глаза.

— Когда будем обрезаться? — мягко спросил он. — Все готово. Меел ждет…

— З-зачем?! — вскричал он.

— Маленький кусочек, — объяснил Берлин, — даже не заметите. А штикеле — и вам гарантирована помощь на всю оставшуюся жизнь. Сколько там осталось… У нас богатейший фонд!

— Спасибо за доверие, — пролепетал Виль. — Но обрезание в пятьдесят лет… не может быть и речи…

— Два миллиметра! — кричал Берлин, — по тридцать тысяч за миллиметр!.. Хотите — по пятьдесят?

В рядах русского фонда возникло волнение, все двинулись стеной на Берлина, отбросили его и плотным кольцом окружили Виля.

— Не позволим обрезать Достоевского, — скандировали они, — руки прочь от хера!

Откуда-то на Виле появился огромный фиговый листок, который был бы впору и для самого Распутина.

— Господа, что происходит? — кричал Бурдюк. — Евреи начали обрезать нашу литературу! Спасем русскую изящную словесность!.. Виль Васильевич, разрешите окропить?..

— Что? — не понял Виль.

— Святою водицей. И сто тысяч! Сто тысяч — за кувшинчик! А?!.. Передайте кувшин!

— Позвольте, секундочку! В пятьдесят лет, в костюме…

Но кувшинчик уже пошел по рукам.

Возмущение прокатилось по еврейским рядам.

— Вос тутцах! — кричали мендельефоримцы. — Уберите водичку!..

Но кувшин неотвратимо приближался к Вилю.

— Зонт! — закричал Берлин. — Передайте же зонт! Не позволим крестить Менделя Мойхер-Сфорима!

Теперь уже зонт и кувшин двигались к обезумевшему писателю с одинаковой скоростью, но кувшин вдруг рванул — это был стремительный, непредвиденный спурт — и оказался над головой Виля.

— Achtung! — крикнул Берлин. — Attention! Если хотя бы одна капля этой святой водицы упадет на голову нашего Менделя Мойхер-Сфорима, то ваш Федор Михайлович будет обрезан. Немедленно!

И он резким движением сорвал фиговый листок со штанов Виля. Теперь над великим писателем повисли кувшин и нож, правда, нож чуть пониже. И Вилю, обеим его половинкам, нестерпимо захотелось обратно, в брюхо самолета, как в лоно матери. Но лоно уже летело высоко в небе.

Писатель стоял между кувшином и ножом, боясь пошевелиться, и думал, что ему предпринять. Ситуация казалась безвыходной.

«Кувшин падает на камень — плохо кувшину, — размышлял он, — камень падает на кувшин — плохо кувшину…»

Виль вдруг вспомнил, что там, в Ленинграде, у него была куча друзей и знакомых, которых обрезали в свое время. Можно сказать — каждый второй. И притом совершенно бесплатно — никто им за это не платил ни копейки. И было много окропленных. И тоже бесплатно… А ему предлагают такие деньги… Костюм бы высох, отсутствия двух миллиметров он бы даже не заметил — но он мог бы спокойно писать всю оставшуюся жизнь… Где-нибудь на балконе, недалеко от моря, с видом на Африку… За то, чтобы писать, свободно и на свободе, он был готов, не задумываясь, отдать руку, ногу, так почему бы не пожертвовать кусочком…

— Сколько, вы говорите, за миллиметр? — поинтересовался он у Берлина.

— Простите, — несколько опешил Берлин, — речь идет не о покупке. Купить это можно и подешевле… Речь идет о переходе в лоно…

— Почем миллиметр при переходе?

— Я вижу — вы настаиваете. Хорошо… Пусть будет по шестьдесят тысяч… Мы не торгуемся. Мы вас ценим… Даем высший тариф, как выдающемуся писателю и крупному диссиденту. Так сказать, un cas ecxeptionnel! Два миллиметра — сто двадцать тысяч!