Капитан Арена - [8]

В самом деле, ничто не препятствовало более их союзу, поэтому такая мысль пришла в голову отцам, как она пришла в голову детям, однако свадьба была назначена на конец глубокого траура, то есть по истечении года.

В это самое время кавалер Бруни, узнав, что Костанца после смерти дона Рамиро вновь стала свободной, возобновил свое предложение. К несчастью, как и в первый раз, он приехал слишком поздно, поскольку, к великому удовольствию двух влюбленных, были уже приняты иные обязательства, и граф делла Брука ответил кавалеру Бруни, что младший сын графа Риццари, став теперь старшим сыном в семье, наследовал от него не только титул и состояние, но и союз, с давних пор намечавшийся между двумя семействами.

Как и в первый раз, кавалер Бруни удалился, не сказав ни единого слова, так что те, кто знал его характер, никак не могли понять подобной сдержанности.

Минули дни и месяцы, весьма отличные для двух молодых людей от дней и месяцев предыдущего года: на 12 сентября была назначена дата окончания траура, и 15-го молодые люди должны были сочетаться браком.

И вот, наконец, наступил этот благословенный день, который, как они полагали в своем нетерпении, никогда не наступит.

Церемония происходила в часовне замка делла Брука. На празднество была приглашена вся окрестная знать; в одиннадцать часов утра молодые люди сочетались браком. Свою судьбу Костанца и Альбано не променяли бы ни на что на свете.

После мессы все разошлись по обширным садам замка, пока колокол не возвестил час обеда. Трапеза была грандиозной: восемьдесят персон собрались за одним столом.

Двери обеденного зала с одной стороны выходили в великолепно иллюминированный сад, а с другой — в просторную гостиную, где все было приготовлено для бала; по другую сторону гостиной находилась свадебная спальня, которую должны были занимать новобрачные.

Бал начался с особым неистовством, отличающим сицилийцев; у них все чувства доходят до крайности: то, что для других народов всего лишь удовольствие, у них — страсть; новобрачные подавали в этом пример, и каждый, казалось, радовался их счастью.

В полночь в гостиную вошли две маски в нарядах сицилийских крестьян; в руках они несли манекен в длинном черном одеянии, похожий на мужчину. Этот манекен, как и они, был в маске, а на груди у него серебром было вышито слово tristizia; на мягком сицилийском наречии, превосходящем по нежной бархатистости итальянский язык, это слово означает «печаль».

Маски вошли медленным шагом и, положив манекен на оттоманку, принялись стенать вокруг него, как это принято делать возле усопших перед их погребением. С этой минуты замысел стал очевиден: после года скорби, в которой пребывали оба семейства, для них открывалось радостное будущее, и маски намекали на эту минувшую скорбь и это будущее, предавая печаль земле. И хотя, наверное, можно было бы выбрать какую-нибудь иную аллегорию, лучшего вкуса, чем эта, хозяин дома тем не менее со всей любезностью принял вновь прибывших; танцы тут же прекратились, все собрались вокруг них, чтобы ничего не упустить из мрачного и в то же время комичного зрелища, которым они столь неожиданно пришли развлечь общество.

И тогда маски, став предметом всеобщего внимания, начали выразительную пантомиму, соединяя стенания с танцами. Время от времени они прерывали свои па, чтобы приблизиться к манекену Печали и, встряхивая его, попытаться разбудить, однако, видя, что ничто не может вывести его из состояния оцепенения, продолжали свой танец, который с каждой минутой становился все более мрачным и унылым. Его фигуры были незнакомыми, ритм — медленным, кружения — длительными, и все сопровождалось печальным, однозвучным пением, постепенно наполнявшим сердца присутствующих тайным страхом, который в конце концов охватил весь зал и стал всеобщим.

В минуту молчания, когда песня перестала звучать, а присутствующие все еще вслушивались в тишину, одна струна арфы лопнула с тем резким и ясным дрожащим звуком, который проникает в сердце. Невеста тихо вскрикнула. Известно, что подобное происшествие обычно считают предвестием смерти.

И тогда чуть ли не в один голос все стали кричать двум танцорам, чтобы они сняли маски.

Но один из них, подняв палец, словно требуя тишины, ответил от своего имени и от имени своего спутника, что они не хотят открываться никому, кроме молодого графа Альбано. Его слова были справедливы, ибо на Сицилии таков обычай: если кто-то приходит в маске на бал или какой-то вечер, то снимает маску лишь для хозяина дома. Поэтому молодой граф открыл дверь соседней комнаты, давая понять маскам, что если от них требуют выдать свой секрет, то секрет этот будет, по крайней мере, известен только ему одному. Два танцора тотчас подхватили манекен и, танцуя, вошли в комнату; граф Альбано последовал за ними туда, и дверь сразу закрылась.

В эту минуту, словно лишь присутствие незнакомцев мешало продолжению праздника, оркестр подал знак к началу кадрили, образовались группы танцующих, и бал возобновился.

Между тем прошло около двадцати минут, но ни маски, ни граф так и не появлялись. Кадриль закончилась при всеобщем смятении, словно каждый почувствовал, что неведомое несчастье нависло над празднеством. Наконец, когда встревоженная невеста собралась просить отца войти в комнату, дверь отворилась и появились обе маски.