Кантонисты - [32]

Бедна, однообразна и печальна была жизнь евреев в России, но к середине прошлого века она сделалась мрачной и мучительно невыносимой. Эта беспросветность была одинакова во всех городках и местечках черты оседлости. Повсюду жизнь еврея была уравнена общими страданиями, воспитанием и религиозно-обрядными традициями.

Несмотря на самобытность и отчужденность еврейской жизни, между ними и христианами бывали и соприкосновения, но это были деловые, внешние, так сказать, контакты. Христианский мир был евреям чужд и казался враждебным, а потому они были далеки от желания сближаться с русскими. Приниженному до крайности положению евреев с точки зрения закона и административной практики соответствовало и то отношение, которое еврейское население встречало со стороны окружающего его христианского общества. И как могли они сближаться с христианами, если еврей в глазах самого богобоязненного христианина был существом презренным, отверженным, заслуживающим быть гонимым уж только потому, что он рожден евреем, предки которого распяли Христа! Фанатизм коренного населения против них вызывал гонения, а фанатизм евреев усиливался вследствие этих гонений. Предубеждению русского населения против евреев содействовали не только религиозные и экономические причины, оно вызывалось также невежеством и вековыми предрассудками. Общественный строй, покоившийся на крепостном праве, не мог содействовать развитию уважения к человеческой личности вообще и к личности еврея в особенности. Столь беспомощное и робкое существо как еврей было наиболее подходящим объектом для проявлений нравов того времени. При желании всякий мог вдоволь потешаться над ним: обрезать «жидку» пейсы или бороду, вымазать ему лицо свиным салом считалось невинным удальством.

Не намного лучше было и отношение литературы. Тип еврея в литературных произведениях того времени служил олицетворением коварства, сводничества, предательства. Достаточно упомянуть произведения Ф.В. Булгарина (роман «Иван Выжигин» и др.), разжигавшие антисемитизм до крайности. Иные писатели рисовали еврейскую жизнь с самой смешной стороны и поставляли сценки и анекдоты известного сорта.

Между русскими и евреями лежала черта, через которую ни та, ни другая сторона не решалась перешагнуть. Через нее переходили временами со стороны русских только светлые личности, отрицавшие нетерпимость, со стороны евреев — перебежчики-ренегаты, ради материальной выгоды изменявшие своему народу.

Еврей же, когда он видел хорошее к себе отношение со стороны русского, принимал его с благодарностью и готов был за человеческое с ним обращение вознаградить сторицей.

Еврейские мальчики этой эпохи, как правило, были хилые, болезненные и забитые, и этому способствовало не только воспитание. Одеты они были, как и взрослые, в длинные кафтаны. Из-под фуражки виднелась ермолка, а худое, бледное личико украшали завитые пейсики. Когда мальчик в таком виде появлялся на улице среди русских, уличные мальчишки буквально затравливали его, били, науськивали на него собак и забрасывали камнями. Еврейский ребенок с детства был запуган и дрожал, встречая на своем пути нееврея.

Каждый еврейский отец посылал своего сына в хедер, когда тому минуло 5 или б лет. Преподавателем был единственный учитель — меламед. Помещался хедер в убогой квартире самого меламеда, состоявший из двух или даже одной комнатушки. Поближе к окну стоял длинный стол с двумя длинными скамьями по обеим сторонам. Приемы обучения были самые примитивные. Меламед не имел никакой педагогической подготовки, но, просвещая своих учеников, не выпускал из рук плетку. Механически, с помощью зубрежки и колотушек вдалбливал он знания в детские головки. А этими знаниями были Священное Писание и молитвы. Постоянный страх быть наказанным сделал свое дело. Дети росли забитыми, пугливыми и получилось поколение худосочное, истощенное телом.

Доктор Слуцкий М.Б., общественный деятель, построивший Кишиневскую еврейскую больницу и долгие годы возглавлявший ее, следующим образом вспоминает свои детские годы: «Когда мне минуло 5 лет, меня отдали в хедер. По-видимому, во всех хедерах того времени был жестокий режим, но наш меламед, кажется, побил рекорд, он прямо истязал детей. На стене, на гвоздике висела плетка. Официально она висела для острастки, а в действительности чуть ни ежедневно она гуляла по нашим телам. Кроме плетки наш меламед практиковал в широких размерах и «рукоприкладство» в виде тумаков, дергания за уши, за волосы и т. д. Детям было внушено, что рассказывать дома о том, что творится в хедере — величайший грех.

Привыкши дома к баловству и нежному уходу, я в хедере был так терроризирован, что ничего не воспринимал из преподаваемой «науки». Однажды, собираясь меня выкупать, мать увидела, что все мое тело покрыто синяками. С этим она уже не могла мириться, и я был взят из хедера».

После нескольких лет пребывания в хедерах различных градаций мальчики переходили к «высшему образованию». Они жаждали знаний, но предметом их изучения был Талмуд и только Талмуд. Наравне с великими вопросами нравственности и права изучались вопросы религиозной обрядности многочисленных комментариев Талмуда. Университетом и квартирой еврейским «студентам» служила синагога. Многие юноши отправлялись в городишки, славившиеся своими ешиботами (ешибот — религиозная академия). На чужбине такого юношу снабжали «днями»: составляли для него список из семи обывателей, каждый из которых обязался кормить ешиботника безвозмездно в определенный день недели. Таким образом положение «студента» было обеспечено питанием; квартирой ему служила синагога. Обходился он без кровати и подушек; спал на скамье, укрывшись своим длинным кафтаном. Книг и свечей в синагоге — сколько угодно. Жизнь не роскошная, зато спокойная от забот, дававшая возможность изучать Талмуд и его многочисленных комментариев беспрерывно днем и ночью.