Кант: биография - [92]
Он также записал: «Пирронический non liquet! как говорит мудрый оракул, должен ограничить наши пустые раздумия»[736]. Эти отрывки показывают не только то, что Кант был знаком с пирронизмом, но и что он не отвергал его с ходу. Пиррон даже прямо называется «достойным человеком». Сравнивая Пиррона с Сократом, Кант считает принцип неочевидности Пиррона полезным, поскольку он препятствует нашему увлечению бесплодной интеллектуальной деятельностью. Более того, Кант определяет цель скептика как моральную. Важно также, что большую роль в этих лекционных записях играет Юм и что Кант смотрит на роль философии целиком негативно. Так, он утверждает, очевидно считая, что Юм согласился бы с ним, что польза философии «теперь состоит только в том, чтобы помешать нам ухудшить положение; и если она делает нас нравственными, то только опосредованно»[737]. Кант ценил Юма по тем же причинам, по которым он ценил Пиррона. Оба были для него важны как примеры того, как применять скептическую максиму, согласно которой суждение по вопросам метафизики следует отложить.
Насколько Кант ценил скептический метод, также можно увидеть из «Грез духовидца», возможно, самой скептической его работы. Там он отмечает, что пусть он и не может раскрыть тайн природы, все же он не боится «самого грозного противника, и [делает] попытку привести свои доводы для опровержения взглядов других; в подобных попытках состоит, собственно говоря, искусство ученых демонстрировать друг перед другом свое невежество»[738]. Более того, он далее пытается показать, что мы ничего не можем знать о духах или чистых умах. Mundus intelligibilis, или «нематериальный мир», непознаваем. Таким образом, он считал, что вполне обоснованно занимает твердую скептическую позицию относительно этой конкретной части метафизики, и утверждал, что теперь можно отложить в сторону все, что касается духов, поскольку тема закрыта. Всё целиком широкое поле метафизики больше не будет его волновать – по крайней мере, так он думал в 1765 году.
В письме Мендельсону от 8 апреля 1766 года он признавался, что хотя он ценил метафизику и не считал ее чем-то незначительным или лишним, но что касается «запаса знаний, преподносимого публике, то. самое целесообразное – это снять с него его догматическое одеяние и подвергнуть необоснованные воззрения скептическому рассмотрению»[739]. Бек тут же назвал этот этап мысли Канта «квази-юмовским»[740]. Кант, на манер настоящего скептика, пытается представить то, что он называет «пропедевтикой» или, используя скептическую терминологию, ca-tarcticon. Он хорошо знал, что пропедевтика, или catarcticon, обычно отпадает вместе с загрязнениями, которые она предназначена очистить.
Кант не только не был вначале ортодоксальным вольфианцем, он так никогда и не стал убежденным эмпириком. Действительно, оба его первых студента очень настойчиво утверждают, что Кант ни в коей мере не был «последователем», он искал собственный путь. Гердер пишет: «Он не оставался равнодушным ни к чему, что стоило знать», пытаясь найти истину, где бы она ни находилась, и не придерживаясь никакой конкретной системы. Кант был «эклектиком» и Selbstdenker во многом в том же самом смысле, что и большинство его современников. Дитер Генрих утверждает, что «Кант узнал об общей ситуации в этике в середине XVIII века сквозь призму оппозиции между philosophiapractica universalis Вольфа и моральной философией Хатчесона, и его первая независимая формулировка этической теории является результатом критики этих двух философов»[741]. Нельзя сказать, что это неверно, но это и не вся правда. Никакой радикальной оппозиции этики Вольфа и Хатчесона в Германии не было. Немцы не собирались полностью отказываться от метафизики вольфианского типа, но признавали, что традиционное вольфовское учение было во многом неполным, поскольку не учитывало феномены, данные в ощущении. Они поняли, что британские философы тоже могут кое-что предложить; и поскольку рецензии на соответствующие работы не только выходили во многих немецких журналах, но и переводили их по большей части довольно быстро, многие немцы сформулировали для себя новую проблему или задачу. Работы Локка, Шефтсбери, Хатчесона, Юма, Смита, Фергюсона и практически всех значительных британских философов содержали множество проблем, требовавших решения, и наблюдений, которые нужно было объяснить, чтобы традиционная немецкая философия могла преуспеть. Большинство этих проблем касались анализа ощущения в теоретическом, моральном и эстетическом контекстах. Центральной среди них была проблема «морального чувства». Многие немцы считали, что британские наблюдения могут быть встроены в более рациональную доктрину без существенных потерь и что основополагающая задача – объяснить, как примирить теорию Вольфа с (на первый взгляд непримиряемыми) фактами, обнаруженными британцами. Таким образом, многие философы ставили перед собой задачу – по крайней мере поначалу – (более или менее просто) встроить «наблюдения» британцев во всеобъемлющую «теорию».
