Кант: биография - [44]

.

В предисловии не говорится, что побудило Канта написать такую работу. Это своего рода извинение. Кант признает, что может показаться самонадеянным со стороны совершенно неизвестного автора критиковать таких известных мыслителей, как Ньютон и Лейбниц. Он утверждает, что хотя подобное начинание раньше могло быть опасным, теперь оно вполне уместно: «Можно смело не считаться с авторитетами Ньютона или Лейбница, если они препятствуют открытию истины, и не руководствоваться никакими иными соображениями, кроме велений разума»[316]. Далее он говорит о метафизике: «Наша метафизика, как и многие другие науки, действительно достигла только порога по-настоящему обстоятельного познания. Нетрудно различить слабость во многих ее измышлениях. Часто понимаешь, насколько сильно предрассудок стоит за ее доказательствами»[317]. Ни Теске, ни Кнутцен здесь не упоминаются (как и в других опубликованных работах Канта)[318]. Вместо этого Кант заявляет, что «иногда бывает небесполезно проявить известное благородное доверие к своим собственным силам» и что эта уверенность сообщает усилиям «известный размах»[319]. Он покидает свою стезю, чтобы «публично выразить» почтение и уважение к «великим мастерам нашего познания», чьим противником он собирается выступить в своей работе[320]. Непривычно нескромно он заявляет: «Я уже предначертал для себя путь, которого намерен держаться. Я вступаю на него, и ничто не должно мне мешать двигаться по этому пути»[321].

По таким утверждениям можно судить, что Кант стал независимым мыслителем; он уверен, что сможет внести оригинальный вклад в натурфилософию. Там не говорится, что его к этому привело – по крайней мере, прямо. Но, возможно, говорится косвенно. В своей работе Кант обращается не только к кёнигсбергским коллегам, не только к членам академии, но и к немецкому читателю вообще. Будучи еще студентом, он осмеливается принять участие в том, что он считает центральным спором между самыми известными мыслителями своего времени. В некотором смысле он идет поверх голов своих преподавателей, так сказать, обойдя дискуссию внутри университета и утверждая за собой право быть равным участником общей философской дискуссии того времени.

Не менее интересно еще раз отметить, чего Кант не делает. Если бы он последовал обычной карьере талантливого студента философского факультета Кёнигсбергского университета, он написал бы диссертацию на латыни, защитил ее, стал магистром философии, а затем начал преподавать в университете или в одной из гимназий Кёнигсберга[322]. Один из вопросов, который следует задать – но, насколько мне известно, его никогда не задавали, – таков: почему Кант не представил эту первую работу в качестве университетской диссертации?[323] Почему он решил написать эту работу на немецком вместо того, чтобы потратить силы на выполнение академических требований, которые позволили бы ему заниматься тем, что ему интересно, и преподавать вещи, которыми он интересовался? Он мог написать эту работу на латыни, и он наверняка был достаточно уверен в ее достоинствах. Вместо этого он написал труд, который никак не мог помочь ему продвинуться по карьерной лестнице. По меньшей мере, этот поступок мог выставить его самонадеянным и он мог нажить в Кёнигсберге врагов.

Мы не знаем наверняка, почему Кант избрал такой путь, но тот вызов, который звучит в самом тоне его предисловия, говорит о том, что это было связано с ситуацией в университете. В посвящении он говорит о своем «низком» статусе, или Niedrigkeit, а в самой книге неоднократно говорит о себе как о «простом», или schlecht. Его нападение на «великих мастеров нашего познания» было направлено не только против Лейбница и Ньютона, а его настойчивое утверждение, что ничто не может помешать ему достичь своих целей, предполагает, что он обращается не только к немецкой общественности в целом, но и к кёнигсбергскому академическому сообществу в частности. Он хотел, чтобы его заметили. Он считал, что на философском факультете его недостаточно ценят – возможно, Кнутцен особенно. Или, может быть – по крайней мере в его глазах, – по-настоящему игнорируют и относятся предвзято? Обращались ли с ним так, как он, по его мнению, заслуживал? Запланированную диссертацию на самом деле вполне могли отклонить те, кто должен был ее утвердить, или он мог никогда и не планировать представить работу в качестве диссертации, потому что был уверен, что ее не примут.

Есть свидетельства в пользу того, что Канта не так высоко ценили, как пытается убедить нас Боровский. Боровский утверждает, что «Кнутцен, мудрый судья умов, обнаружил в Канте прекрасные таланты, поощрял его в личных беседах и позже одолжил ему Ньютона, и поскольку Канту он понравился, разрешал брать все что угодно из своей богатой библиотеки»[324]. Следует отметить, что он высказал эти утверждения в отрывках, которых сам Кант не видел, а в тех, что Кант видел, он говорит только о том, что Кант ходил на занятия Кнутцена и тот был его любимым преподавателем[325]. Это вполне может быть правдой. Не исключено, что Кнутцен одолжил ему Ньютона – ничего удивительного в то время, когда в университете не было библиотеки.