Кант: биография - [43]

Кант следил за спором о комете по меньшей мере с тем же интересом, что и за спором, развернувшимся ранее в том же году по поводу книги Фишера. Он очень заинтересовался космогонией, и это было одной из причин обращения к этим вопросам в его ранних работах. С другой стороны, спор по поводу кометы Кнутцена мог привести и к разочарованию в преподавателях. Благодаря критике Эйлера Кант мог начать понимать недостатки Кнутцена как ученого. Как бы то ни было, одним из тех, кому Кант послал свою первую книгу, был Эйлер; и в одном из первых очерков Кант отмахнулся от изучения комет как от несущественного для понимания таких планет, как Земля[310].

За годы учебы в Кёнигсбергском университете Кант познакомился с очень разными подходами к философии, богословию и естественным наукам. Хотя многие исследователи рассматривали Кёнигсбергский университет как институцию, находившуюся в большей или меньшей степени вне основного течения интеллектуальной мысли XVIII века, или как место, где главенствовал исключительно пиетизм, это было не так. Во-первых, все студенты Кёнигсбергского университета в соответствующий период знакомились не только с пиетистской и томазианской доктринами, но и с философией Вольфа и его последователей. Вольфа могли обсуждать критически и в основном негативно, но его обсуждали открыто. В кёнигсбергском пиетизме содержалась серьезная доля Вольфа, и потому он отличался от любого другого пиетизма. Более того, в Кёнигсберге были и убежденные вольфианцы. Немногие вольфианцы занимали посты в университете, но был Марквардт, да и другие представители образованного священства. Это влияло на ход дискуссии. Такие люди, как Фишер, придерживавшиеся даже более радикальных взглядов, чем строгие вольфианцы, подливали масла в огонь. Во-вторых, аристотелизм, ослабевая, все еще отчасти формировал кёнигсбергский интеллектуальный климат того времени. Но дело не ограничивалось тем, что аристотелевская терминология все еще активно использовалась – содержательно аристотелевская логика и метафизика также еще не исчезли бесследно[311]. Убежденных аристотелианцев могло оставаться мало, но эклектичный дух некоторых более ранних пиетистов поддерживал его взгляды. В конце концов и, возможно, важнее всего – то, что кёнигсбергские ученые уже ждали от Британии решающих философских прорывов, в то время как другие немецкие университеты – за исключением нового Гёттингенского университета – все еще копались в деталях вольфианского и томазианского спора[312].

Преподаватели вроде Квандта, Сальтениуса и Кнутцена, сколь бы разных взглядов они не придерживались, считали, что настоящая опасность для религии исходит с Британских островов, а не от немецких философов; и некоторые из них – прежде всего Кнутцен – видели в этом и истинное решение. Более того, многие из этих религиозных консерваторов были эпистемологически радикальны. Бейля и Монтеня считали не столько угрозой вере, сколько опровержением образа мысли, который верующие не должны принимать. Все интеллектуальные брожения того времени и все последние философские идеи присутствовали в Кёнигсберге: он не был интеллектуальным захолустьем. Практикующие философы в университете не были самыми умными или самыми смелыми, но они разбирались в предмете, и некоторые из них (например, Кнутцен) здраво мыслили в философии. Разумный молодой человек, каким, несомненно, был Кант, мог узнать здесь все необходимое, чтобы получить прочный фундамент в области философии, и был обеспечен всеми материалами, которые способствовали бы тому, что он мог назвать «ростом наук»[313].

С другой стороны, в физических науках, и особенно в астрономии, Кёнигсберг не имел того лучшего, что мог предложить XVIII век. Его посредственность в науке была типична для большинства других университетов Европы, но это означало, что Кант был недостаточно подготовлен к тому, чтобы внести оригинальный вклад в теоретическую или экспериментальную физику. Кроме того факта, что сам Кант не питал особой склонности к механике – позже он часто просил студентов построить физически невозможные механические модели – он не находил в этой области и достойной поддержки в Кёнигсбергском университете. Электрические эксперименты Теске были, пожалуй, ближе всего к реальным экспериментам в науке. Поэтому все, что представляет интерес в ранних работах Канта по физике, свидетельствует настолько же о его изобретательности, сколько о его образовании.

Оценка живых сил: «Что пробудило гений Канта?»

Боровский соглашается с Краусом, что Кант нашел себя где-то в 1744 году, но более здраво выделяет первую работу Канта как ту, в которой проявляется его независимый гений, утверждая, что Кант «начал работать над „Мыслями об истинной оценке живых сил“, через четыре года после того, как поступил в университет»[314]. Боровский также утверждает, что именно «Кнутцен и Теске» вместе заставили Канта забросить мысли об изучении античной литературы и увели его в «неожиданном направлении», а именно в «пустынные поля философии». Их «лекции по философии, физике и математике, действительно превосходно подходившие для пробуждения гения и весьма занимательные (многие студенты Теске до сих пор вспоминают его с благодарностью), необычайно увлекали Канта». Боровский ничего не говорит о комете. Вместо этого он представляет читателю в качестве доказательства предисловие Канта к его первой работе