Кант: биография - [45]

Факты показывают, что Кнутцен не считал Канта одним из своих лучших студентов. Первые биографы Кнутцена, говоря о его студентах, о Канте даже не упоминают. В то же время существуют свидетельства, что одним из его любимых студентов был Фридрих Иоганн Бук (1722–1786). Ненамного старше Канта, Бук по меньшей мере однажды проводил repetitoria (обзорные сессии) для Кнутцена. Бук был также одним из тех, кто продолжил читать лекции Кнутцена после его смерти в 1751 году и продолжал его научную переписку. Очевидно, что Кнутцен отдавал предпочтение Буку, а не Канту. Еще одним студентом, которого Кнутцен ценил больше, чем Канта, был Иоганн Фридрих Вейтенкампф (1726–1758). Он поступил в университет через два года после Канта, но Кнутцен, «мудрый судья умов», ценил его столь высоко, что разрешил ему прочитать на двухсотлетии Кёнигсбергского университета – что немаловажно, тоже в 1744 году – речь о том, как полезны академии для процветания наций. Кнутцен проследил за тем, чтобы речь была опубликована. Кант, пожалуй, по понятным причинам, не любил Вейтенкампфа. Во «Всеобщей естественной истории» он целенаправленно критиковал Вейтенкампфа, утверждая, что его аргументы против бесконечности мира – которые также выражали один из главных интересов Кнутцена – доказывают только то, что он недостаточно хорошо разбирается в метафизике[326]. Косвенным образом Кант отбрасывает и мнение Кнутцена тоже.

Сколь невысокого мнения Кнутцен был о Канте, показывает и тот факт, что имени Канта нет среди имен множества студентов, которых он называет выдающимися в своей переписке с Эйлером[327] . Так что сообщение Боровского вполне может быть неверным: Кант не обязательно был протеже Кнутцена. Великий Кнутцен, предсказатель движения комет, не был его ментором, не поддерживал его в дальнейшей карьере. Если Кант не стал богословом, «потому что он был настроен против пиетизма», тогда Кнутцен – если он это узнал – имел все основания недолюбливать Канта. По меньшей мере, он имел бы все основания предсказать Канту туманное будущее в Кёнигсберге[328]. Кант, со своей стороны, мог недолюбливать некоторые «опытные» положения Кнутцена. Работа, которую Кант начал в 1744 году, могла возникнуть как реакция против Кнутцена, а не как вдохновленная им.

Безусловно, в работе видны все признаки того, что Кант был выходцем из интеллектуальной среды, взращенной Кнутценом. Она больше спекулятивная, чем математическая, хотя и поднимает вопрос, который все еще был важен в то время[329]. К тому времени Mechanica sive motus scientia Эйлера 1736 года уже перевела этот вопрос в другую плоскость[330]. Эйлер взялся – с большим успехом – сформулировать и решить проблемы механической динамики математическим способом. Неясно, знал ли тогда Кант, студент Кнутцена, чьих математических знаний едва ли хватило бы, чтобы понять «Механику» Эйлера, об этой работе. Как бы то ни было, Кант сформулировал проблему в терминах метафизики, как и следовало ожидать от любого прошедшего школу Кнутцена.

В других отношениях «Мысли об истинной оценке живых сил» показывают – по крайней мере косвенно – что Кант был уже сам по себе. Ничто не могло помешать ему «двигаться по этому пути». В старости Кант дал понять одному из биографов, что с самой своей «юности» он старался ни от кого не зависеть, «жить для себя и своего долга, не для других. Он провозглашал эту независимость, как основание счастья»[331].

В первом публичном выражении своей независимости Кант вступил в один из центральных споров в немецкой натурфилософии первой половины XVIII века, касавшийся проблемы измерения силы. В конце XVII века Лейбниц выступил против картезианской теории, провозглашавшей, что материя совершенно инертна. Лейбниц считал картезианскую физику попыткой объяснить всю природу при помощи того, что он называл «мертвой силой». Он проводил различие между этой «мертвой силой» (vis mortua или conatus) и «живой силой» (vis viva). Живая сила была для него также силой движения. Мертвая сила, как он считал, не возникала из самого движения, но запускала новое движение и объясняла изменения в движении. Это различие было связано с разницей между картезианским и лейбницианским взглядом на мир. В то время как картезианцы видели «природу тела в одной только инертной массе», Лейбниц утверждал, что для объяснения явления требуется постулировать что-то еще[332]. Говоря, что ему безразлично, как называется этот принцип: «форма», «энтелехия» или «сила», он утверждал, что этот принцип является центральным для понимания движения. Картезианцы неправы, приравнивая движущую силу тела к (скалярному) импульсу, который является произведением количества движения (скорости) на массу тела. Лейбниц утверждал, что существует важная разница между скоростью и силой, и что для того, чтобы придать чему-то вдвое большую скорость, нужно более чем вдвое силы. Живая сила в действительности равна mv2 (где m = масса, а v = скорость). Таким образом, теория измерения силы коренится глубоко в метафизике Лейбница, и некоторые аргументы, приводимые им, носят скорее метафизический, чем эмпирический характер. Ньютонианцы, которые не интересовались такими гипотезами, тоже отдавали предпочтение объяснению движущей силы в терминах «импульса», а не «живой силы». Между сторонниками Лейбница и картезианцами разгорелись ожесточенные споры. Какова истинная мера силы? Декартовский импульс или «живая сила» Лейбница? Ньютон, занявший промежуточную позицию между Декартом и Лейбницем в отношении активности материи, усложнил проблему