Кант: биография - [211]
К началу конца «слабость» все быстрее одолевала Канта. Васянский вызвал «по предварительному согласию» сестру Канта. Эта сестра, которой Кант долго помогал, «была похожа на него как лицом, так и добротой». Будучи на шесть лет младше Канта, она была гораздо здоровее, оставалась «бодрой и свежей». Поскольку Канта пугали перемены и он до того всегда был более или менее один, она сидела «позади» его стула. Через некоторое время Кант к ней привык. Она заботилась о нем «с сестринской нежностью», стараясь не расстраивать его, всегда оставаясь рядом. У нее были необходимые «терпение, кротость и снисходительность», чтобы заботиться о старике со множеством странностей[1663]. В общей сложности она провела в доме Канта около полугода. К тому моменту, когда она въехала в дом, ум Канта уже настолько повредился, что он едва понимал, кто он такой. Яхман видел его в августе 1803 года, но Кант уже не узнавал его. Он не смог вспомнить ничего, что связывало их всего несколько лет назад. Когда Яхман спросил его о самочувствии, Кант охотно заговорил о своем состоянии. И все же он не мог закончить ни единой короткой фразы, «так что его престарелая сестра, сидевшая за его стулом и, возможно, много раз уже слышавшая одно и то же, подсказала ему недостающее слово, которое он повторил»[1664]. Когда Яхман уходил, Кант попросил его рассказать сестре, кто он такой, чтобы она позже могла объяснить это Канту. Стало быть, Хассе, который рассказывал, что Кант «извинялся» перед друзьями за некультурность сестры, весьма лукавил; а Мецгер, намекая, что Кант был морально ущербным человеком, поскольку не позволял сестре есть за его столом, лукавил еще больше. Либо Хассе не видел, насколько плох был Кант, либо у него были другие мотивы, отличные от заявленных[1665].
8 октября 1803 года состояние Канта стало угрожать его жизни. По словам Васянского, это произошло в результате диеты. Последние несколько лет он ел плохо, не любил никаких традиционных блюд. С другой стороны, он пристрастился к бутербродам с тертым сухим английским сыром (чеддером), который Васянский считал для него вредным. 7 октября, вопреки совету Васянского, он объелся им:
Однако на сей раз он сделал первое исключение из своего обычного одобрения и принятия моих советов. Он упрямо настаивал на удовлетворении своего извращенного аппетита. Думаю, не ошибаюсь в том, что тогда я впервые заметил в нем недовольство мною, которое должно было дать мне понять, что я преступил установленную им для меня границу. Он ссылался на то, что эта еда ему никогда не вредила и не может навредить. Сыр поглощался – велелось натереть еще. Испробовав все средства, чтобы уберечь его от этого, я вынужден был молчать и подчиняться[1666].
На следующее утро в 9 часов, когда сестра вела его по дому, Кант потерял сознание. Его уложили в кровать в отапливаемом кабинете. Пришел доктор. Кант издавал звуки, но не мог произнести ни слова. Чуть позже ему удалось заговорить, но слова звучали невнятно. Скорее всего, он перенес инсульт, а не приступ несварения желудка, но по распоряжению Васянского ему больше не давали сыра[1667]. И все же именно сыр мог стать причиной «болезни» Канта – по крайней мере опосредованно. Из-за волнения по поводу запрещенной пищи могло подняться давление, и случился инсульт. Так ли это было или нет, мы никогда не узнаем, но мы знаем, что Васянский чувствовал свою вину. 27 октября Шеффнер писал другу: «Кант теперь почти лишился души, но он все еще жив; часто он не узнает своих повседневных знакомых»[1668]. Ранее в марте он писал, что Кант «не может двух слов связать, похоже, он полностью утратил разумную душу» [1669].
«После этой болезни Кант никогда не был так счастлив, как раньше». Званые обеды возобновились, но он больше ими не наслаждался. Он поторапливал гостей, и хотя друзья Канта все еще приходили к нему на обед, это было скорее рутиной из чувства долга, нежели удовольствием – по крайней мере, для большинства из них. Некоторые, как Хассе, похоже, наслаждались этим как своего рода зрелищным видом спорта. Многие гости из-за пределов Кёнигсберга тоже так проводили время, причем большинство – довольно охотно. Христиан Фридрих Ройш, регулярно приглашавшийся в 1803 году на обеды Канта, отмечал, что
…в последний период моего присутствия Кант начал говорить, как обычно, но очень тихо и бессвязно, часто впадая в грезы, когда его беспокоил желудок или бессонница. Ему хотелось поговорить, но он не любил, когда двое его гостей разговаривали друг с другом. Он давно привык быть центром и главой беседы. Теперь, слабый и почти глухой, он говорил обычно один – о качестве пищи, неясных воспоминаниях и своей болезни. Старые друзья могли заставить его вспомнить былые времена. он все еще помнил несколько строк своего любимого стихотворения. «Правило гласит: не следует жениться. но, excipe, какая достойная пара.», особенно упирая на слово «достойная». Спустя полчаса Кант обычно совершенно выбивался из сил и его уводили в спальню. Гости уходили с обеда с дурным чувством.[1670]
Мецгер, не стеснявшийся в выражениях, отмечал, что Канта, который долгое время был сам себе врачом, возможно, «слишком тревожит наблюдение за медленным угасанием своих сил» и что в последние годы он «развлекал своих друзей этим
