Кант: биография - [197]
Боровскому не нравилась философия Канта[1539]. Пёршке предпочитал Фихте и утверждал, что «Кант больше не читает собственные труды; не сразу понимает, что он написал раньше… [и] его слабость заключается в том, что он повторяет все, что ему говорят»[1540]. Любопытный старик – сплетник. Краус и Кант все еще находились в ссоре. Они больше не виделись, и когда им приходилось сидеть в компании за одним столом, они старались сесть подальше друг от друга[1541]. У Крауса, которого Фридлендер называл немецким Бейлем, «был не самый лучший характер; он подло себя вел по отношению к Канту»[1542]. Краус утверждал, что Гаман считает, что Бог вдохновил Спинозу на его труды[1543]. Кант на самом деле не верил в Бога[1544]. Рейнгольд сделал далеко идущие выводы из вопроса о том, на что мы можем надеяться, но Кант на самом деле считал: «Ничему не верь, ни на что не надейся! Исполняй здесь свой долг, вот как должен звучать ответ на кантовском языке»[1545].
Рассказы Абегга также дают некоторое представление о темах разговора за обеденным столом Канта. Очень мало разговаривали о философии вообще, не очень много о готовящихся в то время кантовских публикациях («Антропологии» и «Споре факультетов»). Велись некоторые разговоры о науке (например, минералогии и физиогномике), но больше о людях в Кёнигсберге и других местах (например, о Гамане, Герце, Гиппеле, Рейсе, Шмальце, Штарке и Фихте). О последнем говорили, что он усыновил в Кёнигсберге незаконнорожденного ребенка. Много говорили о повседневной жизни (о чае, курении трубки, о табаке, вине и угле), но большая часть разговоров касалась политики[1546] . Канта интересовали большинство актуальных политических идей и событий; и обо всех у него были четкие представления. Критически обсуждались Франция, Россия и Англия. Гражданское положение евреев и отношения между сословиями интересовали Канта не меньше, чем вопрос о том, нужен ли король. Шульц, его комментатор, занимал по последнему вопросу более радикальную позицию, чем сам Кант, но Кант при этом в высшей степени симпатизировал Французской революции. Так, Йенш заметил: «„Мы видим. бесчисленные последствия крестовых походов, Реформации и т. д., и что они по сравнению с тем, что мы видим сейчас? Какие последствия будут иметь эти события?“ Кант ответил: „Великие, бесконечно великие и благотворные“»[1547].
Когда Абегг передал привет от Герца, Кант сказал: «О, это человек с добрыми намерениями, который шлет привет при всяком удобном случае», и он был «очень» рад, что Герц здоров. «Вот почему мне иногда нравится, когда кто-то приезжает в Кёнигсберг, ведь он может рассказать мне такие вещи из первых рук»[1548]. Браль признался тогда, что Кант «всей душой любил французское начинание», что он «не верил в Бога, хотя и постулировал его существование», и что он не боялся смерти[1549]. «Имя проповедника, который обедал со мной у Канта, Зоммер, и он особенно хорошо разбирается в химии. – Когда речь зашла о чае, Кант сказал, что выпивает по две чашки в день. „И вы по-прежнему курите трубку с табаком?“ – спросил Зоммер. Кант ответил: „Да, это мое самое любимое время. Тогда я еще расслаблен, и стараюсь постепенно собраться, и в конце концов становится ясно, как я проведу день“». Что он скажет о книгах других философов, таких как Христиан Готлиб Зелле (1748–1800)? «То же самое, что и Гаман, когда он читал сочинения Штарка о масонстве: от них у меня урчит в животе! – Штарк хотел ни много ни мало стать главой всех масонов. Тогда масонство использовалось для самых разных целей. Теперь это, кажется, всего лишь способ провести время и игра»[1550].
Шеффнер сказал: «Кант был восхитителен в обществе, и в некоторые часы он все еще таков. Интересно то, что как только он берется за перо, он может писать связно и с прежней силой, но уже не так долго. Как было бы хорошо, если бы у него был лучший стиль». Боровский ответил: «Слова – это лишь одежда», но Шеффнер добавил: «Одежда красит человека». Боровский, кажется, не очень любит философию Канта[1551].
Несмотря на то что Кант уже не посещал заседания академического сената, он все еще был его членом. Готхильф Христиан Реккард (1735–1798), богослов, находился, по сути, в таком же положении. Слишком старый, чтобы ходить на собрания, он все еще не ушел в отставку. Членство в сенате не было чем-то пустяковым хотя бы потому, что его члены получали определенные выплаты из фондов, связанных с университетом[1552]. В июне 1798 года несколько младших членов сочли необходимым пополнить ряды сената, позволив следующим двум профессорам войти в состав сената в качестве адъюнктов. Кант считал, что такое поведение равносильно нарушению его прав. Соответственно, он публично заявил свой протест в июле 1798 года. Ни он, ни Реккард не отказались от права голоса, не появляясь на собраниях. Все привилегии, связанные с этой должностью, по-прежнему принадлежали им по праву. Этот вопрос довел до сведения короля университетский чиновник Хольцхауэр. Король встал на сторону Канта и Реккарда, «которые много лет служили академии со славой и пользой, и которые, как мы верим, продолжат это делать, насколько им позволят их способности». Реккард умер в том же году. Кант оставался членом сената еще три года.
