Камыши - [41]

— Скажите, Ордынка… Ордынка там? — крикнул я им.

Даже если они не слышали меня, то большеголовый наверняка должен был заметить, как я размахивал руками, а потом и рюкзаком. Закрывшись ладонью от солнца, наблюдая за их лодкой, я ждал и брел теперь уже по колено в воде. И опять посигналил им рюкзаком. Они посовещались, молодой энергично жестикулировал, приподнимался и что-то доказывал, вытягивая руку в мою сторону. Второй как будто застыл. Так и сидел не двигаясь, серый и безжизненный, как сломанный сук, в кепке, очень уж печальный. Что-то у них там происходило. Потом они поменялись местами, большеголовый, продолжая спорить, сел к мотору, и лодка, окутавшись дымом, дернулась, уходя от берега. Кричать теперь было бесполезно. Испуганные утки кружились над тростником, а я вышел на берег, сел и снова начал щелкать своей пустой зажигалкой, уже понимая, что мне нужно как можно скорее возвращаться в Темрюк.

Но вот за тростником опять что-то затрещало и показалась другая лодка: черная, деревянная и, наверное, тяжелая. Мотор, слишком маленький для такой махины, стрекотал и еле тащил ее, заходился и готов был вот-вот захлебнуться. И в этой лодке тоже сидели двое.

Я подождал немного, чтобы они подплыли ближе, потом крикнул им:

— Эй, не скажете, где тут Ордынка?

Они еще немного пострекотали, а потом повернули к берегу. И когда мотор затих и лодка остановилась, сунувшись в песок, выжидательно посмотрели на меня. Тот, что был в одних трусах и, развалившись, полулежал, раскинув ноги, на зеленой подстилке из тростника в лодке и, очевидно, был главный, скептически щурился, пока я объяснял, что мне нужно. Он разглядывал меня почти брезгливо. Его товарищ, не шевелясь, сидел у мотора.

Я снова объяснил, что мне нужно попасть в Ордынку. Они молчали. Наконец Голый, кажется, ожил.

— Н-ды… Ну-ну, — выдавил он. — Из Краснодара?

— Из Москвы, — со злостью сказал я, надеясь хоть так подействовать на них. — Из газеты.

— Лажа, — усмехнулся Голый и посмотрел на часы. — Рыбку у рыбаков перекупать? Сидор-то побольше взять надо было. Много вас тут таких.

Я протянул ему свой рюкзак. Но Голый даже не шелохнулся.

— Я говорю: с таким сидорком даром проедешься, — сказал он. — Дорогу не окупишь и на опохмел не заработаешь. — Потом повернулся к другому: — Ладно. К Румбе поспеем.

Рюкзак взял второй — весь мокрый от пота, белая рубашка прилипали к спине, под глазом синяк, на губах кривая улыбка или губы кривые, потому и улыбка, — быстро протянул руку и положил рюкзак и лодку, глядя мне в глаза робко и даже услужливо. То ли белая рубашка, то ли его тощая шеи, но он был похож на цаплю.

— Ааа… Так это, Саня, насчет Назарова, верно? — прошепелявил он. — Про убийство писать, да? На суд приехали?

Вместо «с» он говорил «ш»: «На шуд приехали?»

Я кивнул. У меня было только одно желание: добраться до какой-нибудь крыши, а не тлеть на этой дороге.

— А далеко до Ордынки?

— Неее… Полчаша. Минут шорок. Ага?

Цапля завел мотор, и лодка пошла, а я вытянул ноги и посмотрел на лиман, швырявший во все стороны золотые пригоршни, податливо разбегавшийся. Пожалуй, это было лучше, чем в машине.

— А шудить-то кого? Шудить-то кого же будут? — нагнулся и дыхнул на меня чесноком Цапля. — Кого надо, никогда не жашудят.

Вода в лимане была коричневая.

— А кого надо? — спросил я, глотая сочный, пахнущий сыростью воздух и устраиваясь поудобнее.

— А кто его убил, того и надо, — донеслось сквозь гул мотора. — Ага?

На воде было уже не так душно, как на дороге, и лиман, открываясь, становился все шире и ветренее.

— Спички у вас есть, ребята? — попросил я, разглядывая метавшихся перед лодкой птиц. Утки тяжело хлопали крыльями и пенили воду, образуя на этом всполошившемся аэродроме белые взлетные полосы.

Теперь камыш рос только островками, иногда почти круглыми. От берега было уже далеко.

— А его кто убил? — Я смотрел на смешного, ошалело отряхивавшегося нырка, который то ли от страха, то ли играя всплывал возле самого носа лодки.

— А Прохор Кривой. Ага? Еще-то кому?

— Какой Прохор? — Этот мотор стучал как будто по голове, и я наклонился ниже.

— А мужик один с Ордынки. Кривой. Бригадир ихний.

Винт рвал и даже выбрасывал из воды целые пучки водорослей. Рука Цапли, лежавшая на моторе, дрожала. Я вынул салфетку и прочел написанный Настей адрес: «Ордынка, спросить Прохора». Ветер едва не выхватил у меня этот крохотный квадратик бумаги.

— А вы что, всех там знаете, в Ордынке? — спросил я Цаплю.

— А чего их знать? — пожал он плечами. — Там и всего-то одна бригада. И еще приемный пункт.

На развернутую салфетку вдруг опустилась стрекоза. Блестящие полиэтиленовые крылья ее вздрагивали, и я вспомнил бабочку, сидевшую на фотографии Назарова, прямо на кобуре.

— А вы откуда знаете, что Прохор? — спросил я.

— А может, и не Прохор, — пожал плечами Цапля. — Может, его Кириллов убил; а может, Симохин, а может, еще кто на него зуб имел.

Что-то щелкнуло у меня под ухом. Я повернулся, увидел портсигар и совсем близко лицо Голого, тридцатилетнее, испитое, в густой паутине мелких морщин, точно он перед этим спал на тонкой железной сетке.

— Так сказать, извиняюсь. — Он держал передо мной раскрытый портсигар. — А справочку вы имеете?.. А ты, лопоухий, умри. Понял?