Камыши - [42]

Нет, я увидел не все лицо, когда он сел и придвинулся ко мне, а, пожалуй, только бесцветные его глаза, совершенно круглые, выгоревшие, как у глубокого старика. На ноге у него была татуировка.

— Ну, вообще, так сказать, документик. Курите.

Мне показалось, что он довольно откровенно пытался заглянуть внутрь моего рюкзака, когда я развязывал его, чтобы достать свой едва не утерянный и возвращенный мне Настей билет.

— Общественность, — заявил он весомо. — Доверяй, но проверяй.

— Понимаю, — сказал я.

Он взял мой билет и принялся изучать, отодвинувшись и облокотившись на локоть.

В лицо иногда летели брызги. Услышав про этого Прохора, я, пожалуй, впервые поверил блистательной стюардессе, которая, значит, не обманула меня, вручив довольно сомнительный адрес. Мне даже показалось мрачно-забавным подобное начало романтического свидания среди лиманов.

— А там другого, кроме кривого, Прохора нет? — спросил я.

Голый поднял плечи и развел руками, потом возвратил мне «удостоверение», вручил, как награду. Таким жестом. И снова лег на свою зеленую подстилку, подставив под голову локоть.

— Можете следовать. Будете в Ордынке, там начальник государственного приемного пункта рыбы от колхозников гражданин Симохин Роберт Иванович. Непьющий. Грамотный. — Он словно ласкал себя, лениво поглаживая ляжку. — А также к следователю — Бугровский Борис Иванович. И еще можете обратиться, вот он сейчас перед нами проехал, к непосредственному свидетелю и участнику совершенного преступления инспектору Степанову. Выясняйте, если у вас есть полномочия. Подкрути, Петя, — приказал он, глядя уже на лиман.

До меня не сразу дошел странный смысл его слов: «участнику преступления».

— К Степанову Дмитрию Степановичу? — спросил я. — Вы его знаете? Инспектор из Темрюка?

— Ага, ага, — кивнул Цапля. — Он самый. С Прохором дружки. Вместе пили. Хана. Влип. Теперь увольняют. Привет.

— Это в той, дюралевой, где сидели двое?

— Сдает другому лиманы. Теперь вместо него новый, молодой будет. Доработался. — И он рыкнул мотором, как бы наслаждаясь этой своей возможностью.

— А Степанов-то что? — крикнул я.

— А как же? — нагнулся ко мне Цапля. — Проспал Назарова. Вдвоем дежурили, когда Назарова кокнули. Назаров в одной лодке, а Степанов в другой. Вместе дежурили.

— Скажите, а мы не можем их догнать?

— Не тянет… И разве их найдешь? У них служба секрет.

Я невольно смотрел ему в рот — все зубы словно специально расшатаны вкривь и вкось, клык слева рос почти горизонтально, оттопыривая губу, потому с лица и не сходила гримаса улыбки.

— А его за что… увольняют его за что, Степанова?

— Прокуратура, — улыбнулся Цапля. — По делу проходит. Ага? А мы с Саней свидетели… Моя фамилия Егоров… Егоров… а его Ковалев… С Саней проезжали тогда вечером, когда Назарова… Ага?.. Егоров Петр Матвеевич. Тысяча девятьсот сороковой. Беспартийный. Вы запишите. Свидетели по делу об убийстве рыбного инспектора Назарова. Вам и следователь Бугровский скажет. — Взглянув на лиман, он выправил лодку и снова повернулся ко мне.

— Значит и Степанов под следствием? — крикнул я.

Голый скривился и, чуть приподнявшись, сплюнул за борт.

— Мы вас, товарищ, на Ордынку везем, а пресс-конференцию объединенных наций вам даст прокурор, если сами не понимаете, что так просто освобождать человека от служебных обязанностей в нашей стране не будут. Потерял на посту доверие. Не щадил народного богатства. — И, подавив меня своим превосходством, он тут же забыл обо мне. — Подкрути еще, Петя.

В общем-то, можно попить из лимана, вода пресная… А Костя, выходит, не только не преувеличивал, когда говорил, что Степанов попал в историю и его уже затаскали, а скорее недооценивал ситуацию. Тут, кажется, было не просто плохо, а, если судить по тому, что об этом знал здесь первый встречный, тут все, наверное, уже было закручено до упора, как это бывает в маленьких городках. Согласовали, решили, исполнили. Отзвонили и положили трубки. И только теперь, только в эту секунду я вдруг осознал, нет, почувствовал, что ведь здесь же случилось убийство. Убийство! Не украли там что-нибудь, не пропили чужое добро, не оклеветали ни за что ни про что, а физически уничтожили человека.

— А за что же его убили — Назарова? — спросил я.

Цапля выдержал мой взгляд.

— Назарова? Его? А за рыбу. Ага? — Он посмотрел на меня, улыбнувшись. — Он же не человек был. Милиционер. А ему чего — из его кармана? Ни себе, ни другим, Степанов хоть сети не рвал. Тут весь берег на рыбе. Еще-то чего? Рыба — всем харч. А лиманам все равно хана. Вот и наелся за рыбу. Убрали.

Я не мог прочесть, что у Голого на ноге. Из-под трусов виднелись только кончики букв.

— Ну, а вы-то, ребята… сами кто же такие?

Голый взглянул на меня, оценивая и прищурившись. Потом скривился и снова сплюнул в лиман:

— А мы не рыбаки. Мы ее только кушаем. Косари мы. Тростник здесь косилочкой косим, чтобы лиманы не зарастали. А ее кушаем, если понимаете.

— Ну да, — закивал Цапля. — Косари мы. Косари. А ее кушаем. На острове живем. В шалаше… Ордынка вон там. А убили тома, в той стороне.

На руке у Голого тоже татуировка: пронзенное стрелой сердце, под которым стояло: «В — 1965». Я подумал, что это следы тюрьмы. Стрижка короткая, а брови лохматые. На пальце толстое серебряное кольцо. Всем телом я ощущал на себе его тяжелый, давящий взгляд, и у меня возникло желание устроиться в этой лодке как-то так, чтобы одновременно видеть сразу двоих. Пока я прикидывал, как мне сесть, Голый приподнялся, и я увидел у него на ноге нижнюю строчку: «…МАТЬ РОДНУЮ…»