Каллиграфия страсти - [40]
Как выглядела рукопись? Прежде всего, бросалась в глаза стройность почерка, заботливая разлиновка бумаги, чтобы Соланж могла легко прочесть ноты. Аппликатура в сложных местах выписана очень тщательно. Если Шопен писал это в первые месяцы 1849 года, когда силы уже покидали его, то такой подарок Соланж стоил ему очень и очень больших усилий. Некоторые штрихи выписаны с более резким нажимом, будто он не желал сдаваться болезни. Потом вдруг рука ослабевает, словно от головокружения, и Шопен позволяет себе несколько слабых линий, чтобы собраться с силами для следующего рывка. Я был поражен этими густыми и резкими штрихами, когда перо разбрызгивает крупные капли чернил, которые люди несведущие могли принять за ноты — но не Соланж, прекрасно знавшая эту партитуру. Ведь рукопись предназначалась для нее, как послание о любви, любви невозможной, любви музыкальной: ведь музыка не может рассказать о страсти, она сама — страсть. И ей никак нельзя уступать, потому что она ослепляет, искажает окружающий мир и выбалтывает самое сокровенное. Нельзя словесно проследить за музыкальной мыслью. Пусть слова — те же звуки, пусть у них есть свой ритм и мелодия, но им никогда не удастся воспроизвести то, что может передать музыка. Слова бессильны даже в обычном разговоре с настройщиком, которому пытаешься втолковать, почему тебе нужна клавиатура более легкая и менее звонкая. Ведь ты играешь не Бетховена, а Дебюсси, а Дебюсси нуждается в мягких, микшированных тембрах и неуловимых педалях. Только лжеромантики полагают, что музыкальное посвящение можно заменить словесным.
Отношения Шопена и Соланж размыты и противоречивы. Вряд ли эти страницы были продиктованы душевной меланхолией или сознанием невозможности любви. Для этого хватило бы какого-нибудь Буррэ или Грустного Вальса, Не было нужды трогать произведение, почитаемое всеми за один из величайших фортепианных шедевров. Тогда почему же я не решался подступиться к двум последним страницам? Почему не пробежал их сразу, чтобы, по крайней мере, понять, есть ли там разночтения с известным текстом? Руки мои застывали, словно желая отодвинуть это мгновение в вечность, а в голове весь мир начал перестраиваться в фа-минор. И окружавшая меня комната — все картины, кресла, стулья, часы и ковры — и вся моя жизнь помечались четырьмя ключевыми бемолями. Фа-минорная гамма непрерывной волною побежала из одного виска в другой, и это было нестерпимо. «A mezza voce", обращающееся в пианиссимо, фермата, смещающая акцент со звука на ожидание. Что там, в этой версии — романтический порыв или, как я начал уже догадываться, классическая ясность? Ответ содержался на страницах 15 и 16. А я все продолжал вглядываться в изысканную и элегантную точность нотного почерка. Может, эта рукопись — не рабочая копия, а чистовая, выполненная Шопеном постепенно? Но тогда должен быть еще один экземпляр, с зачеркиваниями и исправлениями. Возможно, мне надо и его поискать? Ну нет, это уж слишком, такой игры я не выдержу. Если же партитура та самая, то, должен заметить, в руке Шопена не чувствуется колебаний. Почерк решителен даже тогда, когда сам текст допускает неоднозначность решений. И недостаточно написать a mezza voce, crescendo, dolce, tortissimo, ritenuto, con forza.
Сколько споров было у меня с учителями по поводу этих агогических обозначений! Каково было crescendo у Падеревского? у Рубинштейна? у самого Шопена? Биографы рассказывают, что он часто удивлял слушателей, играя на концертах рр вместо ff, хотя к исполнению относился обычно строго. Однажды Ференц Лист, играя при Шопене его Ноктюрн, позволил себе множество мелких украшений, которых не было в тексте. Шопен рассердился: «Если хочешь играть мои Ноктюрны, будь добр, играй то, что написано». Лист обиделся и предоставил Шопену самому играть свои произведения. Итак, никаких лишних украшений, никаких романтических вольностей. И на этих страницах, сквозь пламя и муку страсти романтика, просматривается точная линеарность, свойственная прилежному ученику Керубини. И в пятьдесят восьмом такте после нескольких тенутных[26] нот слышен свободный контрапункт к теме. Черно-серые чернила здесь сгущаются, словно творческое начало подчиняет себе болезнь и чувство утраты. Ведь тогда, в первые месяцы 1849 года Шопен уже прекрасно знал, что болезнь не оставит его и, одинокий, как мало кто в этом мире, он доверил свое музыкальное завещание партитуре, обреченной храниться втайне. Почерк его механистически точен, он не оставляет пространства для сомнений и домыслов. Нотные штили время от времени вздрагивают, словно в тот момент, когда перо прикасалось к бумаге, внезапный приступ кашля заставлял его приостановиться. Не раз на той же странице перо отскакивает назад, и чернильный след напоминает зачеркивание. Туберкулез пытается шутить и здесь свои скверные шутки. Говорили, что на концертах Шопен в антрактах терял сознание от слабости. Может, потому и получалось
