вместо
ff, что ему просто не хватало сил. Теперь, когда эта ворсистая бумага не ускользает больше из моих рук, я могу провести по ней кончиками пальцев и почувствовать малейшие неровности и царапины от пера. А если взглянуть на нее под микроскопом, то, наверное, можно различить незримые пейзажи, природу бумаги. И трансформировать все это в чистую музыку призваны и я сам, и те крошечные винтики в глубине инструмента, гипофизы гармонии, что упорядочивают механику моего Стейнвея и чудесным образом приводят в равновесие волю и чувство. Даже буквы
tr, обозначающие трель, оживают под пером Шопена, словно все его тело вибрирует при их написании. Под тактом 116 виднеется маленькое пятнышко цвета сепии, я спрашиваю себя, а не кровь ли это, брызнувшая во время приступа кашля? А может быть, это пятно появилось позже, страницу запачкала Соланж или те, к кому потом попала рукопись. Рукопись выглядит старинной, пыль минувших ста тридцати лет покрыла ее незримым слоем и изменила цвет чернил. Никто до меня не соединял вместе эти листки, и, перебирая их, я замечаю, что орнамент бумаги слегка меняется от страницы к странице. В такте 164 линии становятся жирнее: наверное, Шопен поменял перо. Вглядываюсь получше: в том месте, где сменили перо, виднеется маленькая дырочка, царапина на бумаге; ее почти не видно, она закрыта двойной перекладиной соль-бемоля. Под этими нотами Шопен написал:
accelerando[27]. Я поднимаю листок, чтобы посмотреть его на свет, и замечаю, что уже вечер, свет слабо освещает листок, проходя сквозь него острой иголочкой. А в глубине, в полутьме комнаты, виднеется фортепиано, Я поднимаюсь и иду к инструменту, решив, наконец, сыграть всю Балладу, включая последние страницы. Не хочу уподобляться моему другу Джеймсу, который дегустирует музыку, как виски, или подвергает испытанию, как музыкальный автомат. Я могу, более того — должен все это сыграть. Я поднимаю пюпитр, устраиваю на нем листки, стараясь аккуратно совместить края. Правая рука заставляет комнату отозваться на октавы соль,
legate[28], как того хотел Шопен. И тут я замечаю, что играю вовсе не ноты, которые я и так прекрасно знаю наизусть: я играю рукопись. Руки движутся ловко, но медленнее, чем надо. Если нота очерчена неуверенно, неуверенной делается моя музыка: если отмечена большим нажимом, так, что разбрызгивались чернила, тотчас же мои руки переносят это усилие на клавиши. Душа есть не только у фортепиано, но и у рукописей. После ноты
«до», дающей начало теме Баллады, я почти останавливаюсь, чтобы выдержать паузу, точно соответствующую расстоянию между «до» и
«ре-бемоль» на бумаге. Я взял на себя эту нелегкую задачу — оценить ноты по несуществующим критериям, поскольку знал, что если есть каллиграфия страсти, то только так ее можно передать. Если я хотел понять эту партитуру, надо было начинать с самого начала, и без спешки, которая мешает ясности, не умеет радоваться ожиданию и напрасно уступает любопытству. Я играл первые страницы, как сквозь лупу, увеличивая ноты, знакомые мне десятилетиями, и они превращались в демонов, навязывающих мне исполнение. Похоже, что я перехватил, так читать музыку небезопасно.
Однако все эти отметины на бумаге не были случайны. Они несли на себе и печать муки изнуренного непосильной нагрузкой человека, и печать творческой воли великого композитора, умевшего передать скрытый смысл вещей. Он не мог просто послать партитуру в дар женщине, которой никогда не сказал бы о своей любви. Он должен был прибавить еще нечто очень важное, не поддающееся словам. Я вглядывался в эти страницы, в выцветшие чернила, в линии пера и понимал, что мне нужно заново учиться читать музыку, передавая состояние души, не довольствуясь вековыми традициями и канонами, способными все задушить. Так вот что имел в виду Джеймс, когда говорил, что для него рукопись — все равно, что картина Пауля Клее или Кандинского, и что есть иной способ прочесть партитуру, который музыканты обычно игнорируют. Этот способ и открылся мне, но я имел преимущество: я мог превратить рукопись в живую музыку, и одна лишь мысль об этом наполняла меня радостью.
В швейцарском затворничестве, где и скука имеет свой ритм, отбивая его с каждым часом, я испытываю снисходительную нежность к своему тогдашнему энтузиазму. Теперь-то я знаю: когда тебе кажется, что интуитивно ты, наконец, все постиг, и недостает лишь прорыва в чудо, чтобы подняться к Богу, это означает, что ты сделал всего один шаг по бесконечной лестнице. Я возомнил себя всемогущим, разгадав смысл странички нотных знаков, а на самом деле только вступил в мир, от которого меня всегда отгораживали талант и богатство. Лишь теперь до меня дошло, что мы призваны обогатить глубинный шум Вселенной, претворить божественную ноту в звуки, понятные людям. Я бы не пришел к этой мысли без Шопена с его Балладой, без романтического русского, без утонченного собирателя диковин и без женщины, носившей то же имя, что и потаенная любовь Шопена, которой он посвятил свой шедевр.
Соланж была началом этой истории не только для Шопена, но и для меня.
