Как живые. Образы «Площади революции» знакомые и забытые - [47]

«Июль был душным, тяжелым и ветреным, – пишет о событиях того дня Борис Лавренев в повести „Ветер“, герой которой Гулявин, как говорили, списан с Железнякова. – И с утра поползли по улицам, ощетинясь штыками, волоча тупорылые пулеметы, полки, отряды, толпы, шеренги. Понеслись, рыча, по проспектам грузовики, а над грузовиками – шуршащие страстью и местью шелка: Долой министров-капиталистов!».

Колонну моряков возглавлял большевик Федор Раскольников, который еще появится на этих страницах. Впереди – инициировавшие выступление анархисты. Наиболее активным, когда дошли до Таврического дворца, удалось туда ворваться. Они искали министра юстиции Переверзева, считая его виновником смерти Аснина, но его не обнаружили и вместо него схватили министра земледелия Чернова. Того самого, которого спустя полгода Железняков будет «троллить», разгоняя «Учредиловку». Узнав об этом по телефону, другой участник инцидента у дачи Дурново, командующий войсками военного округа Половцов, приказал командиру конно-артиллерийского двинуться на рысях к Таврическому дворцу и после краткого предупреждения, или даже без него, открыть огонь по толпе. Только тогда анархисты и примкнувшие к ним отступили, и «в душном лете расплавился, рассосался призрак восстания».

«Кронштадтцы требуют от минъюста Переверзева: Железнякова (бросавшего гранаты в преображенцев) отпустить на поруки; не то „уже чистим пулеметы!“». Это – из солженицынского «Красного колеса», из той его части, где «на обрыве повествования конспект главных событий, которых нельзя бы обминуть, если писать развернуто». Власти не поддались шантажу. Железнякова заключили в «Кресты», затем судили и приговорили к четырнадцати годам каторжных работ.

Тем не менее, был уволен со своего поста министр юстиции Переверзев, ответственный за разгром дачи Дурново[21], а чуть позже объявил о своей отставке председатель Временного правительства князь Львов, освободив место для Керенского. Власти обвинили в кровопролитии большевиков, заговорили о причастности Ленина к шпионажу в пользу Германии, и тому пришлось бежать в Разлив.

Аснину устроили шумные похороны. Свидетелем траурного шествия стал писатель Леонид Андреев, отметивший в дневнике маршировавших анархистов со знаменем «смерть буржуям» на похороны «того самого разбойника и низкого тупицы, у которого на спине коротко нататуировано: х… Я потом видел его фотографию и испытал человеческую жуть от этого безбожного, тупого и низкого затылка».

На смерть Аснина политкаторжанин Т.Фомичев отозвался стихами:

И вот пришел конец… вот смерть уж за плечами…

Прощай, развратный мир!.. Тобой я презрен: вор!

Но ведай же и ты: рассудится веками,

Насколько справедлив твой грозный приговор

Побег

«Всем скажи, что я цепь изорву,

Что в тюрьме моя жизнь – только сумрачный сон.

Только призрачный сон наяву».

Железняков не собирался долго рассиживаться в «Крестах», о чем сообщал на волю в стихах и прозе. «Мне душно в этом каменном мешке, друзья! Я люблю море, необъятный простор, шторм, борьбу. Мне свобода нужна для битвы. Я не хочу шагать по миру бездельником. Идет великая битва за коммуну. Надо отдать этой битве всего себя, вместе с сердцем… И в какие бы цепи ни заковали меня враги революции, я уйду отсюда. Вырвусь! Убегу!»

И ведь убежал. Бежать из «Крестов» Железнякову помогла его 17-летняя возлюбленная Люба Альтшуль. За год до того, в 1916 году из маленького Мозыря Люба приехала в Питер делать революцию. «А что ей еще оставалось делать – ехать делать революцию для молодежи было так же естественно, как сейчас отправляться завоевывать столицу, – рассказывал ее сын Юрий Альтшуль в 1995 году корреспондентам „Общей газеты“. – Она приехала в Питер шестнадцати лет и сразу поступила на патронный завод Барановского. – А на заводе Барановского работали одни молодые девицы, и балтийские матросы – в общей массе анархисты, ходили туда, как в парк – знакомиться с девушками. Вот ей и выпало на долю ближе всего сойтись с этими горлохватами»[22]. Правда, согласно семейной легенде, услышанной мной от ее внуков, Любу, веселую хохотушку и певунью, захватили с собой из Мозыря заезжие анархисты. Будто бы матрос Железняк унес ее оттуда на плечах – Люба была маленького роста, всего 156 сантиметров. Но этого, понятно, быть не могло – в 1916 году он служил кочегаром на Черном море.

Любовь Альтшуль не оставила воспоминаний, в отличие от другой анархистки – Надежды (Эстер) Улановской, внучки раввина, примерно тогда же уехавшей из Бершади. «Все в местечке меня раздражало и возмущало, – вспоминала та. – …В местечке не происходило ничего красивого, ничего интересного. Люди жили только заботой о хлебе насущном. Я понимала, что этого хлеба насущного действительно не хватало, но я считала, что за лучшее будущее надо бороться, а они ни о какой борьбе не помышляли». Можно предположить, что Люба, дочь учителя иврита, испытывала сходные чувства. Правда, Мозырь – это все же не обычное местечко, хотя евреи там и были в большинстве – 8 синагог, иешива, народное мужское еврейское училище. Действовал боевой отряд Бунда, в октябре 1905 предотвративший неминуемый погром.