Как я была принцессой - [10]

Роджер, очевидно, по-прежнему представлялся маме прекрасным принцем, и она с величайшим нетерпением ждала его возвращения, вычеркивала дни в календаре и с надеждой смотрела на почтальона, мечтая получить весточку от своего заблудшего сборщика фруктов. А потом он вернулся, так же неожиданно, как и исчез. И наша жизнь тут же вернулась на прежние рельсы. По мнению Роджера, я продолжала вести себя неразумно и изо всех сил портила чудесную семейную жизнь, которая могла бы у нас получиться. Теперь он еще более откровенно пренебрегал мамиными желаниями и мнениями, издевался над ее тупостью, а она за это обожала его еще больше. Она немедленно пресекала любые попытки, мои или ее друзей, критиковать Роджера и, кажется, считала его единственным человеком на свете, у которого имеются ответы на все вопросы.

Когда я закончила начальную школу, встал вопрос, где мне учиться дальше. Роджер постановил, что я отправлюсь не в старшую школу со своими бывшими одноклассниками, а в частный пансион для девочек, находящийся довольно далеко от нашего дома. Я проучилась в нем полтора года, решительно отказываясь резать лягушек в биологической лаборатории и часто прогуливая уроки, чтобы тайком навестить бабушку. И хоть в то время я чувствовала себя очень несчастной, я никогда ей не жаловалась. Я знала, что она ничем не сможет помочь мне и только зря расстроится. Она и без того ненавидела Роджера и все еще не могла смириться с тем, что мама изгнала ее из своей жизни. Я просто зарывалась лицом в ее теплые колени, а она гладила меня по волосам, и я понемногу успокаивалась. Я не могла рассказать ей о том, что происходит у нас дома, – это было слишком стыдно и странно, и я инстинктивно чувствовала, что должна сохранить в неприкосновенности хоть один кусочек детства, хоть эту единственную связь с нормальной жизнью.

Довольно скоро я заметила, что, когда я болела, Роджер оставлял меня в покое, а кроме того, мне не надо было ходить в школу. После чего я в больших количествах начала поглощать слабительные конфеты. Мама не могла понять, с какой стати у меня вдруг развилась хроническая диарея и почему у Роджера так портилось настроение во время моей болезни. Но, к сожалению, один раз я немного перестаралась со слабительным и заболела чересчур сильно. В результате в моих вещах нашли пустую коробку из-под лекарства, и Роджер тут же объявил маме, что я пыталась покончить с собой. Что было, разумеется, полной чушью: если бы я действительно хотела убить себя, то выбрала бы какое-нибудь средство поблагороднее, чем понос.

Тем не менее мама решила, что меня необходимо показать психиатру. Она добилась направления и записала нас на прием, а перед тем как туда отправиться, они с Роджером усадили меня на маленький стульчик без спинки, обычно стоявший перед туалетным столиком, и с девяти вечера до трех часов ночи читали мне лекцию о том, что случится, если мне придет в голову рассказать психиатру о некоторых вещах, которые происходят в нашей квартире. Меня пугали тюрьмой для лживых девочек, сумасшедшим домом и всеобщим осуждением за неблагодарность, после чего, решив, что я достаточно подготовлена, отпустили спать.

В течение полутора лет мы с мамой более или менее регулярно приходили в неуютный, тускло освещенный кабинет психиатра, и потом я целый час слушала, как мама проливает слезы и жалуется на судьбу, наказавшую ее неразумным ребенком. «Неразумным» Роджер всегда называл мое нежелание мириться с его навязчивыми приставаниями, но, разумеется, об этом мама не говорила врачу ни слова. Время от времени доктор без особого интереса справлялся у меня, что я лично думаю о своем неразумном поведении, причиняющем столько горя моей матери, и, как правило, я мычала в ответ что-то неразборчивое. Мне до сих пор непонятно, как мог он ожидать от меня каких-то откровенных ответов в присутствии мамы. И до сих пор я испытываю горечь, вспоминая о сухом, бездушном и незаинтересованном отношении этого врача к своему пациенту: он предпочитал бичевать мои пороки, вместо того чтобы выяснять истину. Все признаки эмоционального и сексуального насилия явно присутствовали в моем поведении, но он ни разу не выразил ни тени недоверия или удивления столь ненормальными отношениями между ребенком и родителями. Еще более странным казалось мне его требование за каждый сеанс получать полтора доллара из моих собственных карманных денег. Получалось, что я сама платила за то, чтобы мама имела возможность снова и снова жаловаться на меня. А дома тем временем все оставалось по-прежнему и насилие не прекращалось. Тот врач предал меня, так же как предал свою профессию. Уверена, что и многим другим детям он укоризненно грозил пальцем и глубокомысленно кивал, оставаясь при этом глухим к их беззвучным, но отчаянным мольбам о помощи.

8

Естественно, что при такой семейной жизни я страстно стремилась к независимости и отчасти обрела ее, когда начала после уроков в школе работать моделью и продавщицей в сети универсальных магазинов «Майерс». Кроме того, меня часто приглашали принять участие в демонстрации ювелирных украшений и купальников: в тринадцать лет я без труда выдавала себя за пятнадцати– и даже шестнадцатилетнюю. Мне нравилось работать моделью, но, в отличие от моих товарок, я делала это не только ради удовольствия, но и из необходимости. Работа помогла мне добиться фактической финансовой независимости; теперь я сама покупала себе еду и одежду и даже, по требованию родителей, оплачивала часть счетов за жилье и электричество. До этого нередко случалось, что, наказывая меня за неразумное поведение, Роджер отказывал мне в карманных деньгах, праве пользования телевизором и телефоном и даже в еде. Вскоре мама и Роджер решили, что я должна платить и за их родительскую заботу обо мне. Как правило, деньги я не отдавала им, а вносила оговоренную сумму на счет, с которого Роджер делал ставки в телефонный тотализатор. Ирония ситуации заключалась в том, что, хоть детям и не разрешалось самостоятельно делать ставки на скачках, деньги на них у меня принимали без всяких возражений.