Как росли мальчишки - [21]

— Врёшь, открой!

Серое лицо Максимыча даже чуточку зарумянилось от негодования. Но сколько мы ни стучались, Портянкин и не собирался нам открывать.

Через верх двухметровых, выглаженных ветрами и дождями ворот старому милиционеру залезть было не под силу. Да и позорно. А вокруг двора изгородь тоже была добротной и почти сплошь до крыши, соломенной, вислой, — под нею каждое лето гнездилось несметное количество ласточек.

И мы, обойдя обширный лесников двор, вернулись не солоно хлебавши в посёлок. Максимыч зло плевался дорогой и ворчал:

— Пожалеет он у меня за такое гостеприимство.

А вечером мы видели, как Портянкин, крадучись, пробирался по нашей Овражной улице к бараку с вывеской «Районное отделение милиции» и карманы у него пузырились. Конечно, в них были бутылки с водкой, но «купить» Максимыча не так-то просто. Больше того — невозможно. И зря Портянкин надеялся на водку, а может быть, кое на что ещё. Денег у него хватало.

Спустя полчаса он, так же крадучись, пробирался в обратном направлении — бородатое лицо его было обиженным. А карманы всё так же пузырились.

Дядя Лёша Лялякин, повстречавшись с ним, лукаво спросил:

— Не получилось?

— А тебе какое дело?

— До вора — всем дело. — Пояснение будто укололо в глаз.

— Сам больно хороший! — огрызнулся Портянкин.

Но дядя Лёша сердито глянул ему в лицо:

— Слава богу, до этого ещё не дожил, чтоб ребятишек обкрадывать.

Потоптавшись, он обещал:

— Завтра я с ними приду к тебе в гости. И с топором. От меня не запрёшься.

— Погодите все! — тоненьким голосом пригрозил Портянкин. — Я вам тоже подложу свинью. В долгу не останусь.

— Давай делай! Не привыкать расхлёбывать твои пакости.

Дядя Лёша ненароком замахнулся кулаком. Лесничий резко отпрянул. И зашагал торопливо в темноту. Брюки его от раздутых карманов были что галифе и обтягивали кривые икры. А в посёлке вслед ему, как чужаку, залаяли собаки.

Утром, чуть свет, мы с Колькой Грачом и с Лёнькой были уже около лесникова дома. С нами пришёл, как и обещал, дядя Лёша и звонко постучал обухом топора в ворота. Распахнув их, Портянкин без разговора выпустил нашу овцу, уже с наполовину оторванным одним ухом — тем, на котором была бирка, — и двух ягнят.

— Пользуйтесь пока, — сказал он. — Тока польза ета вам лихом вылезет.

И он выполнил своё обещание, написав областному прокурору письмо.

Недели через две в посёлок нагрянул следователь, и мы все трое опять попали на приём в кабинет Максимыча. Пришлось всё заново рассказывать — как было.

Впрочем, следствие немного опоздало. Овца с лысой спиной к этому времени сдохла. После того как объягнилась, она всё больше чахла и кашляла — внутри у неё будто что-то хрипело. Нашли её утром в хлеве уже холодной, изголодавшиеся ягнятки жались к ней.

Бабушка моя сказала: падёж от простуды. А простудиться лысой овце было где: гурт гнали зимой натощак, с ночёвками на снегу. Да и в стоке, где она дождалась весны, погуливал сквознячок.

Бабушка остригла с мёртвой овцы шерсть. Потом её отнесли на зады, к лесу. Голодные собаки и вороны тут же растащили её. Даже костей не осталось.

А осиротевшие ягнятки пили козье молоко, потом начали пастись на лужайках. Не торопясь подрастали.

Следователь, к которому привели их, поочерёдно гладил то белые, то чёрные кудри на спинках и грустно вздыхал. И так же грустно, как все серьёзные люди, улыбался: жизнь, спасённая на земле, всякая радует.

И потому следователь спросил Максимыча, что стоял позади у окон своего барака:

— Как же быть?

Максимыч чесал седую голову под фуражкой и с минуту молчал. Потом посоветовал:

— Может, отписать, дескать, не подтвердилось. И следствия не вести.

Приезжий не ответил. На другой день Максимыч провожал его к шоссе, где можно было перехватить попутную машину в город. И когда эта машина остановилась, долго тряс следователю руку.

А после долго смотрел вслед убегающему пылящему грузовику. И вдруг, откинув со лба милицейскую фуражку, вытер ладонью обильный пот.

Ягнятки пока оба жили у нас, хотя и считались один, беленький, — Грачёвых, а чёрненький — моим.

Глядя на них, Лёнька обиженно говорил нам с Колькой:

— Вы обманули меня.

Но мы обещали:

— Вот вырастут они. Объягнятся. И мы подарим тебе по ягнёнку.

Лёнька всегда выгадывал. И согласно кивал рыжей головой. И глаза его загорались:

— Ради двух сразу стоит обождать.

Но надежда его не сбылась: оба ягнёнка оказались баранами.

На лесном озере

Когда мы убегали купаться на лесное озеро, матери кричали вдогонку:

— Смотрите, осторожно! Утонете — домой не приходите.

Нелепый наказ, но его повторяют все матери. И, наверное, повторяли веками. Радели за своё потомство. На этом стоит жизнь.

Впрочем нашим матерям некогда было за нами следить. Послевоенные годы. Отец только у Лёньки. И то не отец, а отчим. Но зато детишек что у нас, что у Грачёвых — по трое.

Матери работали по двенадцать часов в сутки на заводе, и дома дела: огороды, скотина. Без коровы или хотя бы без коз жить было трудно. Да ещё и мы росли такие непутёвые.

Заманивала нас зелёная улица. Или лесное озеро. Или нападала ещё какая-нибудь страсть. Но обо всём по порядку.

Итак, озеро. Оно было летним праздником, который не обойдёшь. И лежало в низине, как в блюдечке. На берегу жил лесник Портянкин. А вокруг обступал лес. У самой воды росли ветлы, под ними — зелёные камыши, но чаще — крапива.