Как росли мальчишки - [20]
Лёнька радостно вопил:
— Гляньте, она толстеет прямо на глазах. А брюхо-то, брюхо-то виснет — жирная… И на лысой спине волос начал расти.
Мы с Колькой трогали у овцы обмякшие бока — и там что-то тревожно билось.
Однажды утром мы даже растерялись: нас встретили в норе три живых существа: это сама овца с лысой спиной и два маленьких неуклюжих, ещё лоснящихся каракулевым блеском ягнёнка, один из которых был чёрненький, а другой — беленький.
Перед овцой лежала куча свежей, принесённой не нами, медуницы, но мы не обратили на это внимания.
Восторгу нашему не было конца. Мы тут же разделили размножившуюся скотину и, кажется, никто из троих не был обижен.
Мне достался чёрненький ягнёнок. Грачу — белый. А Лёнька сказал:
— Овца моя. Я её кормил, когда вы болели…
И мы с радостью ему уступили старую овцу с лысой спиною.
Лёнька мечтательно тянул:
— На следующую весну она опять объягнится. И опять будет двойня. И моя!
Мы с Грачом так далеко вперёд не заглядывали: нянчили на коленях курчавых лёгоньких ягнят. Они были такие хорошенькие.
Овца поворачивала к нам умную комолую голову и о чём-то думала, прядая ушами. И по-матерински беспокоилась, не доверяя детей даже самым близким.
А на следующий день она вместе с ягнятами исчезла.
Мы были так ошарашены, что не знали что делать. Лёнька даже плакал, и я чуть-чуть удержал слёзы. Лишь Грач, нахмурив брови, как всегда, мужественно молчал.
Потом нас окликнул снизу дядя Лёша Лялякин. И когда мы вылезли из норы на плоское дно оврага, он обнял меня и Кольку за плечи и почему-то шёпотом сообщил:
— Портянкин увёл вашу овцу и ягнят. Я сам видел.
И посоветовал:
— Бегите к Максимычу в отделение. Без него у Портянкина, что у собаки, ничо не отнимешь. Только сперва всё расскажите Максимычу об овце.
Хитрый он, дядя Лёша: оказывается, давно уже знал про нашу спасённую и никому не говорил. И тоже тайком кормил её.
И вот мы сидели перед Максимычем в его кабинете.
В отделении полутемно — барачное окошечко с теневой стороны, к тому же узкое и заплетённое заржавленной решёткой. Отсюда, из этого кабинета, вору, конечно, убежать невозможно. Отсюда сам Максимыч едва ли убежит. А, наверное, хотел бы…
Он как-то даже выразился:
— На фронт бы удрал с этой работы, в самое пекло.
Но между тем он у нас на посёлке чуть ли не вся власть: то есть и следователь, и прокурор, и районный, вместо того лейтенанта Топырина, которого ещё летом в сорок третьем взяли на фронт. Максимычу же сказали, что пришлют районного нового.
Однако прошло уже около двух лет и с фронта давно прислали похоронную на Топырина, а нового районного всё ещё не было.
А Максимыч — он уже почти старик, хотя и не снятый с военного учёта, и образование у него всего четыре класса, и запущенная болезнь лёгких.
Впрочем, он умел держаться солидно и всё время прерывал наш и без того сбивчивый и торопливый рассказ. О том, как мы нашли дохлую овцу и как она потом ожила.
Правда, мы тут же поправились: потому как овца сначала ожила, а уж потом мы её нашли.
— Так, так, — тянул Максимыч, и худое узкое лицо его становилось строгим.
Сухие, изношенные трудом пальцы барабанили по столу, выкрашенному в красный пожарный цвет:
— Так, так…
А глаза у него были простые, серые, как у моей матери или как у дяди Лёши Лялякина.
И пусть он, Максимыч, старался нас запутать встречными вопросами и запугать, это всё не беда. Да и как запутаешь, если мы говорили правду, и не запугаешь, если мы уже давно знали, что он, Максимыч, очень добрый и только скрывает это.
Наконец он и сам убедился в нашей правоте и стал уже совершенно другим, будто сразу состарился, и закряхтел, ища в кармане свою трубку.
Закурил. Вылез из-за стола и, скрипя ремнями, что скрещивались на груди, прошёл мимо нас.
— Скорей, — попросил Лёнька. — А то вдруг Портянкин овцу надумает резать.
Максимыч остановился и вопрошающе глянул на него. И задумался: может ли это быть? И, сняв с вешалки свою жёлтую, будто опалённую шинель, начал торопливо надевать её. Ремни на нём опять скрипели.
Мы нетерпеливо махали руками и уверяли:
— Не надо шинели. На улице тепло.
— Так, так, — протянул снова Максимыч. И начал вешать свою шинель обратно на гвоздь.
Нам казалось, что он уж очень долго её вешает, потом долго роется в кармане, отыскивая ключ от дверей милиции. И мы торопили:
— Скорей, Максимыч.
Наконец мы шагали с ним по нашей Овражной улице. Максимыч с виду худой, немощный, и руки у него дрожали от слабости, и синий диагоналевый мундир мешковат под ремнями, но на узком бедре в рыжей кобуре — наган. А это сила.
Держись, Портянкин! Максимыч сейчас покажет тебе, как отнимать чужое!
Впрочем, показать это оказалось не так-то просто. Портянкин заперся в своём лесном доме и из-за ворот сказал:
— Овца моё сено жрала, а значит — моя!
Но Максимыч спокойно постучал ещё раз в ворота и выдохнул:
— Овца покамест казённая. По этому делу я буду следствие вести.
— Э-э, — протянул Портянкин. — Поздно. Ищи ветра в поле. Гурт зимой был, и его порезали. А сейчас — весна.
— Открой! — коротко скомандовал Максимыч. И пояснил:
— Надо проверить, есть ли в ухе у овцы бирка.
— Была, — подтвердили мы.
— Была, да сплыла, — хихикнул невидимый за воротами Портянкин. — Оторвалась где-то.
