Как прекрасно светит сегодня луна - [23]

А Гюльхан был счастлив. Он сидел на ковре возле улыбающейся во сне Гюль-Джамал, и ему казалось, что он потомок прославленного Гарун аль-Рашида, что жизнь впереди еще долгая-долгая, может, тысячу лет, может, больше… И что он будет счастлив все эти годы, всю жизнь. Пока не придет к нему, как ко всем живущим на свете, Разрушительница Наслаждений и Разлучительница Собраний, но это будет еще не скоро…

Исима и Вадут

— Вот ты говоришь: выдергивай морковь, выдергивай, больше уж она расти не будет, а я вижу, что она еще и в полроста своего не выросла, еще и цвета не набрала, и силы в ней еще никакой нет. Мы посадили грецкий орех в один день, так у меня он уже с дерево вырос, а у тебя едва-едва от земли поднялся, потому что посадил ты его как обыкновенное семечко — острием вниз, а надо — острием вверх. Крышу своего дома ты выкрасил в такую краску, что на нее не то что в дождливую, но и в солнечную погоду смотреть не хочется. И ты мне еще говоришь, что с Халимат я поступила неправильно?..

— Про морковь я говорю так, потому что твоя морковь мелкой породы, Исима, и самая вкусная она сейчас, а если еще в земле посидит, так сахар свой зря потеряет… И грецкий орех у меня уже давно выше окон поднялся, и крыша моя сверкает в дождь ярче, чем твоя брошка, а с Халимат, я говорю, ты поступила неправильно, потому что девушку, сладкую, как нынешняя хурма, ты отдала в руки Шахсолтана. И убежала она от него в первый день свадьбы.

— Убежала? Ее выкрал Саид на своей машине, как будто ты этого не знаешь. Увез в базарный день.

— Увез! Но ведь не врывался в дом, не зажимал рот, не заворачивал в ковры. Он только подъехал на своей чистой, как зеркало, машине, показал: к чистому человеку и его машине грязь не пристанет, пусть эта машина и проехала 40 километров от самого Ножай-Юрта. Халимат вышла из дома, села в его машину и уехала — вот ведь как было! Они договорились, значит!

— Не знаю, сколько я спрашивала ее, пусть скажет мне правду, пусть скажет, кого в действительности любит, пусть не боится отца, — ведь не сказала. До самого дня свадьбы дотянула, а потом сбежала.

— Вот я и говорю, Исима, что ни с кем не советуешься, очень гордая ты, поэтому и ошибаешься. И свой сундук ты зря Султанбеку заказала сделать. Он ведь сделает тебе крышку, как для мыльницы. А крышка тяжелая должна быть, красивая. И хорошие узоры на ней должны быть, и внутри перегородки: для посуды, для одежды, для твоего приданого. И чтобы сама ты в него могла поместиться…

— Это зачем же я должна в него поместиться?

— А бывают такие случаи, Исима, когда девушки в сундук садятся, потом они летают…

— Кто летает?

— Ну, девушки. В одном месте в воздух поднимутся, в другом месте опустятся…

— Ну, Вадут, опять ты ночью сказки какие-то читал… Вчера я должна была в трех котлах искупаться и белой гусыней оттуда выйти, сегодня — в сундук садиться и летать… Скажи мне лучше, почему ты говоришь, что и с Зарой я поступила неправильно?

— Конечно, Исима, разве это женщина? У нее же чувства — как лоскутки на одеяле: их много — и все разные. Вот вышла она замуж за Мухаммеда, через полмесяца написала вам в женотдел письмо, что вышла не добровольно, а по принуждению, и вы ей поверили, вернули родным. Дальше выходит она за Узунходжу, опять письмо пишет, опять, оказывается, не добровольно — вы ее возвращаете! И так она еще двадцать раз будет выходить, двадцать раз писать. Это же хитрая женщина, Исима. Такие, как она, в лошадь обратятся, хвостом махнут — и полцарства как не бывало! Или лягут в постель, притворятся, что спят, а сами, оказывается, в это время на дороге стоят, путников одиноких поджидают. Заманивают. У них и зубы, оказывается, в темноте блестят, и глаза горят то голубым пламенем, то зеленым…

— Голубым-зеленым! Зеленым-голубым! Что ты такое говоришь? И с кем это я должна была советоваться? С Эйлимпашой? Ведь ему Илиса на голову шкаф может поставить — он смолчит, знаешь об этом? Или, скажем, с Гаджи? Не знаешь, что он завел себе десять петухов и все удивляется, что они не несутся, только дерутся. Или с Абу? Он ведь двигаться уже не может — на черепаху похож стал. Жир через рубашку светится! С кем еще мне советоваться?

— Ну, Исима, зачем с ними? Лучше со мной…

— С тобой? Да у тебя не то что на огороде репа, и на собственном подбородке волосы не растут — с тобой!..

— На подбородке — что, Исима, росли бы на голове. Вот когда ты не сердишься, то рот у тебя бабочкой красивой становится!

— Да? А еще что заметил?

— Когда ты сердишься, Исима, то брови у тебя змейками ползут друг на друга, драться начинают…

— Ох, неохота мне вставать, Вадут, пряжу с колен убирать, а то встала бы и показала тебе, что мои руки делают, когда я сержусь…

— Нет, Исима, нет, сердце у тебя доброе, я знаю… А то, что Абу толстым стал, это ведь тоже неплохо. Вот, например, бросили бы его в море…

— Кого бросили? В какое море?

— Ну, например, говорю я, плывет Абу по морю на своих сорока кораблях с товаром — богатым товаром! Золото там у него, бархат, чистый, как серебро, рис, мед в бочках, лакированные шкатулочки такие — нажмешь крышку, оттуда музыка заиграет.