Как мой прадедушка на лыжах прибежал в Финляндию - [31]
Отправляться надо, это ясно, но я не понимал другого: от кого мы бежим? От русских? Я слышал о русских. Не русских, а немцев, немцев надо было опасаться. Почему? Я ни разу в жизни не видел немца. И фашистов тоже не видел, и наших родных, отечественных нацистов. Воображению рисовались мрачные люди в медвежьих шкурах, с самострелами в руках, вот они выходят из леса и приближаются к нашему дому со стороны колодца… Мы бросаемся к берегу, где ожидает готовая к отплытию лодка нашего хозяина Вильгельма Ку-ку, и он сам на руле. Отец бросает ему мешок, в котором все его сбережения, ибо Вильгельм Ку-ку честный, без фокусов, рыбак. Мы оглядываемся назад: наши родные финские фашисты бегут к нам разомкнутыми цепями, мы бросаем в лодку узлы, сами забираемся в лодку, и лодка медленно отходит от берега. Вильгельм Ку-ку запускает мотор. Люди в медвежьих шкурах останавливаются и начинают стрелять в нас короткими стрелами из своих самострелов. Но в нас не попадают, а лодка набирает ход…
Я еще не знал, что отец не должен был ехать с нами. Он приехал домой только в отпуск и намеревался отправиться обратно, туда, где шла война. И еще я не знал, что дедушка Беня захотел остаться здесь умирать…
Моя мать Мери и бабушка Вера укладывались и составляли списки вещей в комнате с зеленой мебелью, самоваром и часами.
— Шерстяные вещи детям берем? — спрашивала Вера. — В Швеции так же холодно, как здесь?
— Шерстяные вещи? — бормотала мать. — Я еще не привыкла к мысли, что нам надо уезжать…
— А ты думала, мы останемся в этой стране насовсем? — сказала Вера, сама себя не слишком понимая.
— Да ведь я тут родилась. Я никогда не бывала в других местах, кроме как в Тарту и Мариенбаде…
— Ну вот теперь побываешь, — сказала Вера. — Радуйся, что осталась в живых. Что из посуды возьмем с собой?
Мать резко выпрямилась. Ее глаза посуровели.
— Посуда… — со вздохом произнесла она. — Не возьмем мы с собой никакой посуды. Нет у нас места для посуды.
Вера придала своему лицу выражение того неприступного упорства, которое помогало ей идти по жизни и когда-то помогло пересечь пол-России, и сказала:
— Фарфоровый сервиз моей петербургской бабушки…
Но мать перебила ее:
— Ну а березу во дворе и рояль — их тоже возьмем с собой?
— Я старый человек, — обидевшись, ответила Вера.
— А вот серебро возьмем. Его можно продать, — сказала мать, высыпала на стол потемневшее столовое серебро и принялась пересчитывать, но, оглядев всю кучу: тяжеленные ножи, которыми никто не пользовался, вилки, у которых не хватало зубцов, ложки, помятые зубами неизвестного Самсона, полдюжины разнокалиберных сырорезок и щипчиков для сахара, — махнула рукой и увязала в узел из скатерти. — Нечего их считать, если по пути не упадут в море, их столько же и останется, а если упадут, кто их будет доставать?
— Или нас? — сказала Вера. — Кто будет доставать нас из моря, если случится беда? Пропадем, как собаки. А не утонем в море, так нас заметят и схватят…
— Кто схватит?
— Откуда я знаю? Финны, шведы, таможенники, немцы, русские, лапландцы — кто угодно. Что тогда с нами будет? Ах, время-то какое! — посетовала Вера и стала бросать в узел наши с братом одежки. — Земля опустошена и разграблена… сетует, уныла земля… поникли возвышавшиеся над народами… Проклятие поедает землю… сожжены обитатели земли… — бормотала Вера себе под нос. Потом сняла с комода самовар и сказала деловито: — Ну, самовар-то на дне поместится…
— Нам предстоит бегство, а не развлекательное путешествие, свекровушка дорогая, — сказала мать.
— Хорошо, постараюсь не забывать, — сухо ответила Вера. — Не понимаю только, почему его надо оставить здесь, — продолжала она, но поставила самовар обратно на комод.
В комнату вошел дедушка Беня, посмотрел, как управляются жена и невестка, и сказал, тряхнув головой:
— Бабы укладываются…
Вошла моя сестра Ханна, напевая:
Песенка звучала в миноре, хотя и на летнюю тему. Ханна подошла к матери, положила голову ей на плечо и вздохнула. Мать рассеянно похлопала ее по голове.
— Где ты выучила эти стихи? — спросила Вера.
— В школе, конечно, — ответила Ханна. — Я пою в школьном хоре…
— Ее хотят обратить! — воскликнула Вера.
— Ну, мы поем не только духовные песни, — сказала Ханна.
— Стихи очень красивые, — сказала мать. — Летние поля…
— У вас что, есть в школе хор? — спросил Беня. — Духовный хор?
— Ну да, только ведь мы поем не только духовные песни, — сказала Ханна тоном, в котором слышалось: «Да отвяжитесь вы!»
— Да-да! — с яростью в голосе сказала Вера. — Ее пытаются обратить, любыми средствами…
— А почему бы им не пытаться? — сказал Беня. — Почему бы им делать для нее исключение? Всех еврейских детей пытаются обратить. Это такая игра. В нее уж сколько веков играют. Ты что, не помнишь? — обратился он к Вере.
— Я не жила столько веков, — ответила Вера.
— Неужели ты не помнишь, что тебя тоже пытались обратить?
— Я ничего такого не замечала.
— Ах, ты не замечала. Зато меня эти чернорясые пытались обратить в Кронштадте. Был у нас полковой дьякон по имени Афанасий Дьяков, этакий страховидный, мрачный верзила. Уставится, бывало, на меня своими горящими глазищами, может, потому, что я был самый маленький… Три года донимал меня своими «аллилуйя» и «господипомилуй», колотушками и угрозами, оплеухами и молитвами, только я не сдавался ему, этой свинье… Меня он не смог обратить… Не потому, что я так уж привержен вере наших праотцев, а потому, что… сам не знаю почему, просто надо было держаться изо всех сил… и такой противный он был, этот дьякон.
В литературной культуре, недостаточно знающей собственное прошлое, переполненной банальными и затертыми представлениями, чрезмерно увлеченной неосмысленным настоящим, отважная оригинальность Давенпорта, его эрудиция и историческое воображение неизменно поражают и вдохновляют. Washington Post Рассказы Давенпорта, полные интеллектуальных и эротичных, скрытых и явных поворотов, блистают, точно солнце в ветреный безоблачный день. New York Times Он проклинает прогресс и защищает пользу вечного возвращения со страстью, напоминающей Борхеса… Экзотично, эротично, потрясающе! Los Angeles Times Деликатесы Давенпорта — изысканные, элегантные, нежные — редчайшего типа: это произведения, не имеющие никаких аналогов. Village Voice.
Если бы у каждого человека был световой датчик, то, глядя на Землю с неба, можно было бы увидеть, что с некоторыми людьми мы почему-то все время пересекаемся… Тесс и Гус живут каждый своей жизнью. Они и не подозревают, что уже столько лет ходят рядом друг с другом. Кажется, еще доля секунды — и долгожданная встреча состоится, но судьба снова рвет планы в клочья… Неужели она просто забавляется, играя жизнями людей, и Тесс и Гус так никогда и не встретятся?
События в книге происходят в 80-х годах прошлого столетия, в эпоху, когда Советский цирк по праву считался лучшим в мире. Когда цирковое искусство было любимо и уважаемо, овеяно романтикой путешествий, окружено магией загадочности. В то время цирковые традиции были незыблемыми, манежи опилочными, а люди цирка считались единой семьёй. Вот в этот таинственный мир неожиданно для себя и попадает главный герой повести «Сердце в опилках» Пашка Жарких. Он пришёл сюда, как ему казалось ненадолго, но остался навсегда…В книге ярко и правдиво описываются характеры участников повествования, быт и условия, в которых они жили и трудились, их взаимоотношения, желания и эмоции.
Ольга Брейнингер родилась в Казахстане в 1987 году. Окончила Литературный институт им. А.М. Горького и магистратуру Оксфордского университета. Живет в Бостоне (США), пишет докторскую диссертацию и преподает в Гарвардском университете. Публиковалась в журналах «Октябрь», «Дружба народов», «Новое Литературное обозрение». Дебютный роман «В Советском Союзе не было аддерола» вызвал горячие споры и попал в лонг-листы премий «Национальный бестселлер» и «Большая книга».Героиня романа – молодая женщина родом из СССР, докторант Гарварда, – участвует в «эксперименте века» по программированию личности.
Действие книги известного болгарского прозаика Кирилла Апостолова развивается неторопливо, многопланово. Внимание автора сосредоточено на воссоздании жизни Болгарии шестидесятых годов, когда и в нашей стране, и в братских странах, строящих социализм, наметились черты перестройки.Проблемы, исследуемые писателем, актуальны и сейчас: это и способы управления социалистическим хозяйством, и роль председателя в сельском трудовом коллективе, и поиски нового подхода к решению нравственных проблем.Природа в произведениях К. Апостолова — не пейзажный фон, а та материя, из которой произрастают люди, из которой они черпают силу и красоту.
В книгу, составленную Асаром Эппелем, вошли рассказы, посвященные жизни российских евреев. Среди авторов сборника Василий Аксенов, Сергей Довлатов, Людмила Петрушевская, Алексей Варламов, Сергей Юрский… Всех их — при большом разнообразии творческих методов — объединяет пристальное внимание к внутреннему миру человека, тонкое чувство стиля, талант рассказчика.
Роман «Эсав» ведущего израильского прозаика Меира Шалева — это семейная сага, охватывающая период от конца Первой мировой войны и почти до наших времен. В центре событий — драматическая судьба двух братьев-близнецов, чья история во многом напоминает библейскую историю Якова и Эсава (в русском переводе Библии — Иакова и Исава). Роман увлекает поразительным сплавом серьезности и насмешливой игры, фантастики и реальности. Широкое эпическое дыхание и магическая атмосфера роднят его с книгами Маркеса, а ироничный интеллектуализм и изощренная сюжетная игра вызывают в памяти набоковский «Дар».
Впервые на русском языке выходит самый знаменитый роман ведущего израильского прозаика Меира Шалева. Эта книга о том поколении евреев, которое пришло из России в Палестину и превратило ее пески и болота в цветущую страну, Эрец-Исраэль. В мастерски выстроенном повествовании трагедия переплетена с иронией, русская любовь с горьким еврейским юмором, поэтический миф с грубой правдой тяжелого труда. История обитателей маленькой долины, отвоеванной у природы, вмещает огромный мир страсти и тоски, надежд и страданий, верности и боли.«Русский роман» — третье произведение Шалева, вышедшее в издательстве «Текст», после «Библии сегодня» (2000) и «В доме своем в пустыне…» (2005).
Роман «Свежо предание» — из разряда тех книг, которым пророчили публикацию лишь «через двести-триста лет». На этом параллели с «Жизнью и судьбой» Василия Гроссмана не заканчиваются: с разницей в год — тот же «Новый мир», тот же Твардовский, тот же сейф… Эпопея Гроссмана была напечатана за границей через 19 лет, в России — через 27. Роман И. Грековой увидел свет через 33 года (на родине — через 35 лет), к счастью, при жизни автора. В нем Елена Вентцель, русская женщина с немецкой фамилией, коснулась невозможного, для своего времени непроизносимого: сталинского антисемитизма.