Как Иван "провел время" - [9]

Он поправил обеими руками на голове шапку и пошел, размахивая на ходу руками, совсем другой, чем давеча, походкой по дороге вдоль села в гору, туда, где было училище, чувствуя, как «нахальная» смелость все больше и больше входит в него и словно толкает и кричит ему: «Чего ты, аль не такой же человек… чего боишься-то?.. Наплевать… Эка штука… чай, видали… да пра, ей-богу… всякого бойся, как мышь какая, — аль заяц…»

VIII

Он подошел к школе, к длинному, низкому, похожему на сарай строению, и остановился у крыльца покурить.

Около крыльца все было залито, обледенело и сильно пахло. На крыльце около какого-то чудного полукруглого фронтона, неизвестно зачем сделанного, была прибита доска с надписью, что дом этот «Гуляевская земская школа»…

Квартира учителя находилась в этом же здании и выходила окнами не на улицу, а на двор с противоположной стороны. Для того чтобы попасть в нее, надо было обойти кругом за угол и войти с другого крыльца, еще более старого, чем то, которое выходило на улицу. Иван так и сделал. Постояв и покурив «досыта», так что еще сильнее закружилась голова и стало саднить в горле, он обогнул угол и направился к крыльцу учителевой квартиры.

Между тем, пока он шел от Семена Филатыча, пока стоял и курил, на улице совсем смерклось. Откуда-то с запада, из-за леса, надвинулась тихо и осторожно, точно цепляясь лапами за небо, боясь упасть, темносвинцовая туча, от которой сделалось еще темнее и печальнее…

Взойдя на крыльцо и постояв немного около обитой рваной и грязной рогожкой двери, Иван дернул за скобку и вошел в квартиру учителя.

У учителя были гости. Он справлял день своего рождения.

Учитель этот, Евграф Николаевич Светозаров, пожилой, лет за сорок человек, был холост. Сеял он в этой школе «разумное, доброе, вечное» лет пятнадцать и имел при себе кухарку-работницу, с которой «спутался», и появлявшихся иногда, время от времени, младенцев — «плоды любви несчастной» — отправлял в Москву вместе с матерью, где она, откормив шесть недель своего и кстати уж чьего-нибудь ребенка, возвращалась обратно.

— Чего тебе, — философски-нравоучительно говорил ей папаша, — отсидишь, откормишь за милую душу. Не двадцать же пять рублей платить?.. Сама посуди, ты баба умная, где их взять-то?.. Не из чего ведь… Отсидишь и не увидишь, как…

— Чорт ты, — говорила ему на это «умная баба», — носач проклятый! Ты ступай сам посиди!.. Каково мне, ты-то бы подумал, с ним таматко расставаться-то?.. Как таматко с нашей сестрой обращаются, ты бы посмотрел!.. Одно, говорю, расставанье не дай бог никому… Разбудят нас, баб, в четыре часа утра, а то и раньше: «Роднушки, вставайте!..» «Роднушками» таматко нас зовут, тысь родные матери… «Вставайте, такие-сякие, прощаться»… Так что тутатко в те поры происходит! Ужасти!.. Ума помраченье! Другая так и обомрет, повалится, как сноп… А слез-то! Владычица!.. А вам что, кобелям?.. Вам, знамо, только с рук спихнуть… вам не жалко…

— Да уж будет, будет! — утешал ее учитель. — Ну, как не жалко? Жалко и мне, да ничего не поделаешь, связа одна… а ты не серчай… ты у меня баба золотая, цены тебе нет, ей-богу, не вру. Вот погоди, поеду двадцатого в город за жалованьем, шаль тебе привезу… носи, не жалко! Баба ты — дорого стоишь!

И, действительно, баба эта старалась для него изо всех сил… «блюла» его хозяйство, как зеницу ока. Учитель был человек хозяйственный, держал корову, выкармливал свинью, завел кур, уток, индюшек и заботился обо всем этом гораздо больше, чем о вверенном ему стаде ребятишек. У него ничего не пропадало даром, все шло в дело. Мальчишки-ученики, приносившие с собой на обед хлеба, по его приказанию, не уносили обратно домой оставшиеся корки и объедки, а кидали их в корзинку, стоявшую для этой цели в сенцах. Кусочки эти шли поросенку.

Школьный сторож Степан, за свой длинный нос прозванный Рулем, старый, кривой, бывший крепостной человек, приставленный к школе, ненавидящий ребят, называвший их «вольницей проклятой» и «сукиными детьми», презирал учителя, ругал его, когда бывал выпимши, скверными словами и частенько бегал жаловаться к священнику.

— Ваше высокопреподобие, — говорил он, задыхаясь, — что ж этта такоича значит, а? Доколе? Заездил меня, анафема, на работе… измучил, чтоб ему издохнуть, хуже пса какого!.. Что ж, я к нему рази приставлен-то, на него ворочать, а? Я к школе приставлен… Мне впору за вольницей за этой, извините, за проклятой смотреть… у меня от нее голова кругом идет… Вы ему, ваше высокопреподобие, будьте отец родной, скажите…

— Да это, Степан Федрыч, не мое ведь дело, — говорил батюшка, — я ему не начальник.

— А кто же ему начальник?.. Шут, что ли, прости ты меня, господи, с рогами?.. Какой он учитель, чему, с позволения сказать, он учит, а? От него грех один, зараза… Живет вон, извините, с мазихой… волю ей дал… Она надо мной командует… «Принеси дров, принеси воды, навяжи метлу, почисти у коровы». Фу ты, подлая ты тварь! Да что ж, я каторжный, что ли?! А намедни что говорит! «Тебя, гыт, надыть намахать… на спакой, гыт, тебе время… ты становишься… да опять, гыт, ругательник, матершинник, непочтительный… собака, гыт, ты бешеная, а не человек…» А!.. Каково это, ваше высокопреподобие, выслушивать-то, а? От кого?