Как это делалось в Ленинграде. Цензура в годы оттепели, застоя и перестройки - [110]

Глава 10. Как было разрушено «Министерство правды: (годы перестройки)

Прошло 20 лет с той поры, как началась эпоха гласности и перестройки. В дальнейшем, по аналогии с НЭПом, будем называть ее ГИПом. Крайне характерно, что началась она, в отличие от НЭПа, не с перемен в экономике, а именно с некоторого милостиво дарованного свыше и сугубо дозированного послабления в единственной области — словесной, что, надо сказать, вполне соответствовало исторически сложившейся российской ментальности, в которой слово всегда предшествовало делу, а чаще всего заменяло его. Борис Слуцкий сказал как-то: «Слово — половина дела. Лучшая». Я бы добавил — и единственная, если, конечно, половина может быть таковой. Жажда перемен, накопившаяся в обществе, вылилась в пятилетку ГИПа, когда исподволь, постепенно, сквозь заслоны и преграды, выстроенные на его пути, стало пробивать себе дорогу свободное слово. Привыкший к самиздату, «преодолевавший Гутенберга», говоря словами Цветаевой, в течение многих десятилетий, лучший в мире советский читатель, испытывая амбивалентные чувства, с возгласом «ГИП, ГИП, ура!», с надеждой и одновременно опасением, открывал оглавления «толстых» литературных журналов. Они читались как знаки грядущих перемен, как захватывающие и перехватывающие дух сводки с театра военных действий, и это не метафора: в течение семи десятилетий шла необъявленная война власти со своим подневольным народом. Многое неравнодушному российскому читателю было, конечно знакомо по «сам-» и «тамиздату», по слепым машинописным, ксеро- и фотокопиям. Но каждая публикация произведения табуированного ранее писателя, философа и публициста (эмигранта или подъяремного автора, писавшего в стол) в «гутенберговом исполнении» (!) и с разрешения цензуры (!!!), расценивалась как завоеванный плацдарм в этой войне. И напротив, отсутствие таких текстов в очередной книжке журнала повергало бедного интеллигента в уныние, граничившее с легкой паникой: неужели они снова побеждают? От эйфории до паники без пересадки…

Распад происходил на наших глазах, и факты публикации запретных ранее текстов говорили сами за себя, выступая в роли знаков наступающих перемен. Очень точная и выразительная картина того времени нарисована Андреем Битовым в послесловии к собранию сочинений Юза Алешковского: «Как нерешительно и стремительно ширилась наша гласность — еще в восемьдесят седьмом нельзя было упомянуть имя Бродского, а в восемьдесят восьмом доносили на Солженицына. Рассуждались уже не книги (цензуры уже как бы не было), а судьбы (идеология оставалась). Сначала стало можно публиковать тех, кто умер, но тоже в последовательности: предпочтительнее тех, кто давно умер (Мандельштам, Булгаков), затем тех, кто за границей не печатался (Платонов, Гроссман), а потом уже, кто при жизни там напечатался, от чего и умер (Пастернак, Домбровский), затем уже тех, кто еще жив. Но и тут последовательное предпочтение: жив, но там не печатался (Рыбаков, Дудинцев), затем хоть там и печатался, зато жив здесь (Искандер, Венедикт Ерофеев), затем даже так: хоть и уехал, зато на родине и не печатался (Саша Соколов, Лимонов), и лишь затем тех, кто и здесь печатался, и уехал, и там печатался (чтобы распечатать последний ряд, следовало для начала там и умереть (как Виктор Некрасов). Все это была уже застарелая политика, а не цензура — запретны были не тексты, а авторы. Тут тоже оказалась бездна нюансов, кто за кем»[351].

Для будущего историка эти 5–6 лет ГИПа покажутся, должно быть, мгновением, но для нас, современников тех событий, они уплотнены до невероятной степени, ибо не только каждый год, но и месяц, неделя, а то и день кардинально меняли политическую и культурную ситуацию[352]. Как же в этих условиях действовали цензурные инстанции? Хотя прошло совсем немного времени со дня их кончины (ноябрь 1991 г.), восстановить обстоятельства их гибели непросто. Главные затруднения возникают в связи с акциями конца 80-х — начала 90-х годов, направленными на стирание следов опустошающей деятельности Главлита и его местных управлений путем уничтожения документов той поры, о чем говорилось в предисловии. Тем не менее, сокрыть тайну до конца никогда не удается. Сохранившиеся (далеко не все) документы позволяют более или менее полно реконструировать процесс постепенного распада Ленгорлита. Картина разрушения и заката цензурных инстанций была, впрочем, единой для всей страны, если не считать оттенков местной специфики.

Год 1985

Руководителям местных инстанций Главлита стало «трудно работать» в новых условиях. На свои недоуменные вопросы, адресованные, естественно, «директивным органам»_гт. е. идеологическим структурам КПСС, они перестали получать «однозначные» ответы; им советовали действовать «по обстановке». Растерянность царила еще и потому, что впервые руководители партии стали говорить как-то не в унисон. С одной стороны, нужно слушаться генсека, призывающего к гласности, открытости, к «приоритету общечеловеческих ценностей перед классовыми», говорящего о каком-то не совсем понятном «человеческом факторе»… Появился призыв к «гласности» не впервые в российской истории: он звучал еще в конце 50-х годов XIX в., в пору подготовки «великих реформ». А с другой стороны, второй человек в партийной иерархии, заведующий идеологией Егор Лигачев, периодически собирая руководителей средств массовой информации, предостерегает их от «чрезмерного критиканства», призывает следовать принципу партийности и ни в коем случае не посягать на ценности, завоеванные социализмом. Главный источник последних веяний в высших сферах — передовые «Правды» — также звучали как-то двусмысленно. И вообще, непонятно было: откуда же все-таки ветер дует… А ветер дул «одновременно в разные стороны» (эту особенность петербургской погоды заметил еще Гоголь в «Шинели»).