Как это делалось в Ленинграде. Цензура в годы оттепели, застоя и перестройки - [109]

странице. Начинается он такими фразами: «Трудно представить, что этот чудесный писатель жив. Кажется, будто он умер. Ведь он написал столько книг! Любой человек, написав столько книг, давно лежал бы в могиле. Но этот — поистине нечеловек! Он живет и не думает умирать, к всеобщему удивлению. Ведь Бальзак, Достоевский, Толстой давно на том свете. Его место рядом с ними. Он заслужил эту честь… Позавчера я услышал, что он скончался. Наконец-то, воскликнул я, он займет свое место в литературе! Радость была преждевременной. Но, я думаю, долго нам ждать не придется…» И заканчивается так: «Мы пожелаем ему закончить труды, которые он не закончил, и поскорее обрадовать нас. {Аплодисменты)». Проницательный читатель тотчас же воспринял «Юбилейную речь» как сатиру на Брежнева, который в 70-е годы «ударился в литературу», выпустив свои книги воспоминаний, — «Малую землю», «Возрождение» и «Целину». Каждая из книг этой «трилогии» выходила множество раз, достигнув фантастических тиражей. Они даже вошли в школьные программы по литературе. Очень больного вождя вполне серьезно объявили «классиком советской литературы»; мною подсчитано, что в 70-х — начале 80-х годов вышло в свет более 20 монографий и сборников литературно-критических статей, посвященных творчеству Брежнева. Ленинградские либералы при встрече многозначительно пожимали сотрудникам «Авроры» руки, приговаривая: «Ну, вы даете…» Напрасно редакторы уверяли их в том, что произошло чисто «мистическое» совпадение, что рассказ попал на 75 страницу «юбилейного номера» в результате переверстки, что рассказ Голявкина написан несколько лет назад и метил в одного престарелого писателя, заполонявшего своими бездарными опусами портфели всех издательств, и т. д. Переубедить их было невозможно. Магда Алексеева, одна из главных «виновниц» этого инцидента, в то время ответственный секретарь редакции, вспоминает: «Один знакомый художник рассказывал, как в белорусском городе Бобруйске его спросили: “А редактора расстреляли?..” На самом же деле, — поясняет она, — никакого заговора не было, разве что всю нашу тогдашнюю (и только ли тогдашнюю?) действительность счесть неким дьявольским замыслом безумного режиссера из театра абсурда»[348].

Сотрудникам редакции, надо заметить, было вовсе не смешно: точно такие же аналогии возникли в головах чиновников из «компетентных органов». В редакции появился «куратор» из КГБ, потребовавший оригинал рукописи, гранки и верстку. «Виновные» были вызваны в отдел пропаганды обкома партии, состоялось многочасовое судилище. Обвиняя журнал в «антисоветской вылазке», партийные функционеры, тем не менее, не рисковали произнести всуе «высочайшее имя», отделываясь эвфемизмами и намеками, что создавало чисто кафкиан-скую ситуацию (в то время ходила такая переделка одной строки из известной советской песни: «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью», иногда — «пылью»). Но вывод был сделан самый решительный: и главный редактор, и ответственный секретарь были изгнаны из журнала, во главе его поставлен один из ленинградских агитпроповцев, работавший прежде в том же обкоме партии.

* * *

В «рецептуре» литературоведов существовал еще один прием, который порой успешно срабатывал. Б. Ф. Егоров в своих интереснейших «Воспоминаниях», рассказывая о своей многолетней дружбе с Ю. М. Лотманом, сожалеет о том, что они «…не написали полусерьезную, полуюмористическую, но для тех застойных лет очень бы полезную, книгу-пособие для научных смельчаков “Как реабилитировать реакционеров и идеалистов” (первый прием там был под названием “навешать собак”: надо было найти еще более матерого реакционера, чем свой собственный объект, очернить его как только можно, и тогда свой выглядел бы чуть ли не прогрессистом)»[349].

Перечень уловок, как состоявшихся, так и уловленных цензурой на стадии предварительного контроля, а потому «вовремя» пресеченных, можно было бы продолжить… Упомяну в заключение одну из них, также вызвавшую оживление в интеллигентной либеральной среде. Статья о литературном критике, бывшем активном рапповце Я. Е. Эльс-берге (1901–1976), помещенная в 8-м томе «Краткой литературной энциклопедии» (М., 1975. С. 883), подписана псевдонимом — Г. П. Уткин. В нем содержался прозрачный намек на ГПУ: так назывались, как известно, в 20-е годы органы тайной политической полиции, сменившие ЧК. Дело в том, что Эльсберг слыл стукачом: в 30-е годы он активно занимался политическими доносами на писателей. Те, кому удалось вернуться из лагерей, потребовали привлечь его к ответственности. В 1962 г. Эльсберг был исключен из партии и Союза писателей (редчайший, а, может быть, и единственный случай!)[350].

Конечно, во всех таких проделках был элемент игры, желание показать режиму «фигу в кармане», но не только… Во-первых, такие игры с властью могли оказаться весьма опасными, во-вторых, — и это самое главное! — они свидетельствовали о неизбывном стремлении познакомить читателя с текстами произведений или хотя бы с именами писателей, обреченных на забвение, в конечном счете — о попытках противостояния всепроницающей тоталитарной машине.