Как это делалось в Ленинграде. Цензура в годы оттепели, застоя и перестройки - [104]

, отбывавшему в это время ссылку в Горьком: его имя редакции пришлось убрать. Хуже всего (для редакции, конечно) было то, что писатель всем членам экипажа советского космического корабля присвоил имена известных правозащитников, находившихся тогда в политических лагерях, — Юрия Орлова, Ивана Ковалева, Леонида Терновского, Миколы Руденко, Анатолия Марченко и священника Глеба Якунина (они названы только по фамилиям), хорошо известных западной общественности, требовавшей их освобождения. Самое примечательное, что роман спокойно прошел главлитовскую цензуру, не увидевшей в нем никакого подвоха. Лишь после выхода 2-й его части разразился скандал, тираж второго номера конфискован, публикация романа прекращена. Василий Захарченко, известный историк и популяризатор науки, отдавший несколько десятков лет жизни журналу, уволен с должности главного редактора, многим объявлены строгие выговоры, Не был принят во внимание тот факт, что запрещенные имена не были известны не только членам редколлегии, но и самим цензорам. ЦК ВЛКСМ, которому подчинялся журнал, выпустил специальное постановление «Об ошибочной публикации в журнале “Техника-молодежи”», в котором потребовал «усилить бдительность» и т. п. Это постановление отменено было в 1991 г., как «необоснованное, принятое в условиях административного давления на печать». Журнал вернулся к публикации этого романа Артура Кларка только в 1995 г.[342]. Заметим попутно, что и первая книга романа, изданная в СССР издательством «Мир» в 1970 г. («Космическая Одиссея 2001 года. Сборник научно-фантастических произведений») не избежала «цензуры через перевод» — операции, в нарушение всех международных норм, часто производимой над текстом. Видимо, идея превращения главного героя — астронавта Дэвида Боумена — в космическое человекобожество, не соответствовала материалистической идеологии. По поручению издательства Иван Ефремов, автор послесловия к роману, вынужден был как-то объясниться с читателем, весьма оригинально сообщив от отсечении финальных глав в русском переводе, как «не согласующихся с собственным, вполне научным мировоззрением Кларка» (!). Точно по Ильфу: «У меня есть мнение, но я с ним не согласен…»

* * *

Исторически так сложилось, что в России цензор тем хуже, чем более образован, и наоборот, Екатерина II издала в 1783 г. «Указ о вольных типографиях», в котором, впервые в России, повелела «типографии для печатания книг не различать от прочих фабрик и рукоделий», другими словами, разрешила заводить частные типографии. Одновременно, и неосмотрительно, надо сказать, она возложила предварительный цензурный надзор за издаваемыми книгами на «управы благочиния», как назывались тогда полицейские учреждения. Полуграмотные «несмысленные урядники благочиния», как иронически называл их Радищев в своем знаменитом «Путешествии…», должны были следить, чтобы в книгах «…ничего противного законам Божиим и гражданским, или к явным соблазнам клонящегося» не было. Это все равно, как если бы в советское время предварительная цензура была бы возложена на, допустим, участковых милиционеров… Видимо, полицейские чины относились к свалившейся на них новой обязанности совершенно равнодушно, да и разобраться в представляемых рукописях вряд ли могли. Поэтому, как заметил историк русской цензуры А. М. Скабичевский, «…за все время действия указа 1783 г. (по 1796 г. — А. Б.) мы не видим ни одного запрещения книги непосредственно полицейскими цензорами»[343]. Даже книга Радищева, изданная в 1790 г., наполненная гневными инвективами против тирании, крепостничества и самой цензуры (глава «Торжок»), вышла вполне легально, с разрешения местной цензуры. Интересно, что Екатерина, назвав Радищева «бунтовщиком хуже Пугачева», приказав сжечь книгу, а самого автора сослать в Илимский острог Тобольской губернии, против виновного в пропуске книги дело повелела оставить — «по его глупости и лености».

Позднее, правда, такая практика была пересмотрена: в эпоху Александра I предварительная цензура возложена не более не менее, как на университетских профессоров, отчего авторам и издателям стало только хуже. Хотя параграф 21-й цензурного устава 1804 г. и предписывал цензорам «руководствоваться благоразумным снисхождением, удаляясь от пристрастного толкования» и даже, в том случае, если «место в сочинении подвержено двоякому смыслу… истолковывать оное выгоднейшим для сочинителя образом»[344], на практике все обстояло иначе. Благодаря своей учености цензоры как раз и доискивались «второго смысла», то есть подтекста. Еще позже цензорами становились крупные ученые и писатели: назовем имена И. А. Гончарова, А. Н. Майкова, а Ф. И. Тютчев даже возглавлял в течение долгого времени «Комитет цензуры иностранной».

В советские же времена к цензурной работе допускались преимущественно сотрудники, проверенные в политическом и идеологическом отношениях; их интеллектуальный уровень интересовал партийное начальство в последнюю очередь. Еще Илья Ильф заметил, что «классовое происхождение заменяет знание иностранных языков».

Неосведомленностью цензоров нередко и пользовались некоторые «злонамеренные» авторы. Чрезвычайно остроумна, например, уловка, примененная видным специалистом по математической логике Юрием Гастевым, сыном расстрелянного в 1938 г. поэта А. К. Гастева. Сам ученый в студенческие свои годы, в конце 40-х, подвергся аресту, и только смерть Сталина освободила его из лагеря. Вот этот факт он и решил обыграть в своей сугубо специальной книге «Гомоморфизмы и модели. Логико-алгебраические аспекты моделирования» (М.: Наука, 1975), изданной под солидным грифом Академии наук СССР. В предисловии, как водится, он сердечно благодарит тех, кому обязан «гипотетическими достоинствами книги», в том числе — абсолютно запрещенного в СССР видного матлогика, поэта и правозащитника А. С. Есенина-Вольпина, к тому времени уже вытолкнутого из СССР и жившего в Америке. Если труды Есенина-Вольпина все-таки имели отношение к предмету научных занятий Гастева, то совершенно абсурдистски выглядит помещение в ряду имен видных специалистов по «проблемам математического моделирования»