Как читать романы как профессор. Изящное исследование самой популярной литературной формы - [80]

Иногда эти люди и их окружение довольно хорошо нам знакомы, как в случае с прозой Айрис Мёрдок. Секрет ее успеха в том, что почти все двадцать семь книг она написала по сравнительно простой формуле: взять совершенно типичных представителей привилегированного слоя – ученых-теоретиков (как она сама и ее муж, Джон Бейли), боссов телевидения, издателей, людей театра; поместить их в типичные обстоятельства – дача, особняк или дом в загородном квартале; добавить случайное происшествие – внезапное появление бывшего друга или совершенно незнакомого человека, случайную смерть, преступление, совершенное на глазах героев – и смотреть, что будет дальше. И мы смотрели. Многочисленные читатели всех ее произведений, начиная с самого первого, «Под сетью» (1954), до «Дилеммы Джексона» (1995), мирились с подчас избыточными философскими рассуждениями, от действительно наблюдательных до весьма мелких, лишь бы узнать, что будет дальше. Это был знакомый мир, потому что многие ее читатели были из класса, о котором она писала, по сути дела, жили или в «Мёрдокленде», как часто называли созданный ею мир, или в его иностранных эквивалентах. Почему? Потому, что она заставила нас верить в своих героев и хочет посмотреть, какой еще фортель они могут выкинуть.

Нужно ли нам любить их? Желать быть ими? Нет. В том и состоит красота романа, что он следует закону «мы и они»: читатели сами выбирают степень, в которой отождествляют себя с героями. Несколько часов мы можем примерять на себя такие идентичность и жизненный опыт, какие не хотели бы переживать постоянно, или держаться в стороне от всяческих разбирательств, имея к происходящему лишь клинический интерес. Нам не нужно быть ни Хитклиффом, ни Аурелиано Буэндия, ни Тэсс, но мы, если хотим, можем быть ими. Каждый преподаватель знает это, потому что в каждом классе студенты делятся на тех, кто полностью отождествляет себя с Аттикусом Финчем или Джен Эйр, и тех, кто улепетывает от них куда подальше. В любом случае роман идет своим ходом, а вслед за ним и чтение.

Если слегка изменить формулу и вместо необычайного сделать событие просто странным, мы получим Фэй Уэлдон. Ее мир схож с миром Мёрдок (и действительно, некогда она подвизалась на ниве британского телевидения), но в нем происходят совершенно другие события. Женщина просыпается утром и обнаруживает, что неверный супруг клонировал ее. И не один раз. Это основа сюжета – и неудивительно – в романе «Клонирование Джоанны Мэй» (The Cloning of Joanna May, 1989). В «Сердцах и судьбах» (1987) после тяжелого развода дочь похищают по наущению одного из родителей, но преступление не совершается до конца, потому что самолет, в котором она летит, взрывается прямо в полете, а она, сидя в хвосте, благополучно падает на землю, и с этого начинается ее прямо-таки сказочное путешествие, одновременно и смешное, и трогательное. Роман представляет собой восхитительную сатиру на ценности современного общества, рассчитанные на людей, у которых денег больше, чем мозгов или совести. Самое известное ее создание – это, конечно, Рут, много страдавшая женщина; она, обуреваемая жаждой мести, показывает нам все темные стороны своей натуры в романе «Жизнь и любовь дьяволицы» (1983). Насколько мне известно, сегодня среди нас не водится ни дьяволиц, ни клонов, а мягкие посадки хвостовой части пассажирских самолетов после взрыва в воздухе случаются огорчительно редко, однако все это не мешает читателям отождествлять себя с героями Уэлдон и с головой погружаться в их злоключения и невзгоды. Наверное, в чтении это и есть самое удивительное: нас может захватить, увлечь и знакомое, и незнакомое.

18 Что есть большая идея – или даже маленькая?

Быстро: Франкенштейн. Дурацкий фильм о парне в летающих ботинках и с болтами в шее, правильно? Ну да, там действует монстр. Но роман Мэри Шелли вообще-то выражает философию романтизма и ставит вопрос о границах научного познания. Живи она в тот исторический момент, когда у нас уже есть ядерная энергия, генетически модифицированные продукты, исследования эмбриональных стволовых клеток и многое другое, что вот уже много лет проходит под рубрикой «порождение нашего Франкенштейна», она, возможно, написала бы обо всем этом. Ей, однако, очень повезло жить тогда, когда в медицинских школах практиковались на телах только что умерших, а предприимчивые люди охотно выкапывали из могил образчики для докторов.

Существует распространенный миф, будто преподаватели английской литературы все поголовно романисты-неудачники, но интереснее поставить вопрос иначе: все ли романисты – философы-неудачники? Ну хорошо, может быть, Гарольд Роббинс не считается. Но вот все остальные… «Александрийский квартет» – вовсе не только о странных сексуальных отношениях, как полагают мои студенты. Лоренс Даррелл называет свою тетралогию «романом относительности», хотя, по-моему, он обязан им не только Эйнштейну, но и Гейзенбергу. Бурный секс, наверное, все-таки не ранит. А ведь существуют еще Ницше и Бергсон, от которых в современной художественной литературе никуда не уйдешь.

Впрочем, возможно, мое определение неточно. Может быть, романист в философии вовсе никакой не неудачник. Романы Сола Беллоу, Джона Фаулза, Айрис Мёрдок гораздо понятнее и уж куда увлекательнее рассказывают об экзистенциализме, чем, скажем, «Бытие и ничто». И читать их куда веселее. В «Любовнице французского лейтенанта» есть превосходное место, где Фаулз заставляет своего повествователя говорить о Чарльзе, которому предстоит нелегкий выбор: «Он не знал еще экзистенциалистской терминологии, которой располагаем мы, но то, что он испытывал, полностью укладывается в рамки сартровского “страха свободы” – ситуации, когда человек осознает, что он свободен, и одновременно осознает, что свобода чревата опасностями». Типичный для этого романа пассаж выражает идею всех его книг. В своем «викторианском» произведении Фаулз откровенно забавляется, противопоставляя нравы и кризис той эры и времени, в котором живет сам, и обнаруживает не то, что викторианцев отличали особые странности или лицемерие, но то, что затруднительные положения, в которых они оказывались, были во многом отражением наших собственных, образца примерно 1967 года, когда писался роман. Их боязнь, что учение Дарвина угрожает религиозной определенности, для Фаулза то же самое, что боязнь жизни, о которой писали Жан-Поль Сартр и Альбер Камю. Их «благочестие» становится у нас «аутентичностью», их «ад» – нашим «ничто». Вопросы, которые не дают покоя Чарльзу Смитсону, джентльмену из 1867 года, – долг, честь, достоинство, цель, правдивость, – находят отклик и в современном человеке, пусть даже изменились внешние условия.